Знание-сила, 1999 №01

Все переменилось словно по волшебству, во мгновение ока. Теперь уже Вильно видит в беглецах из Москвы не «зрадцев», а вполне почтенных политических эмигрантов, а Москва, напротив, кипит злобой, объявляя их изменниками. Теперь уже она провозглашает, что «во всей вселенной, кто беглеца приймает, тот с ним вместе неправ живет». А король, преисполнившись вдруг либерализма и гуманности, снисходительно разъясняет Грозному царю, что «таковых людей, которые отчизны оставили, от зловоленья и кровопролитья горла свои уносят», пожалеть нужно, а не выдавать деспоту. И вообще, оказывается, выдавать политических эмигрантов, «кого Бог от смерти внесет», недостойно христианского государя…

Что же такое непоправимое случилось вдруг в середине XVI века в Москве? Что внезапно перевернуло с ног на голову культурную и политическую традицию, которую мы только что описали? Да то же примерно, что в 1917-м. Революция. Гражданская война. Беспощадное уничтожение накошенного за столетия интеллектуального потенциала страны. Конец ее европейской эры. Установление «гарнизонного государства». Цивилизационная катастрофа. С той лишь разницей, что та, первая катастрофа была еще страшнее большевистской. В ней при свете пожарищ гражданской войны и в кровавом терроре самодержавной революции рождалась империя и навсегда, казалось, гибла досамодержавная, доимперская, докрепостническая – европейская Россия.

Естественно, что, как и в 1917-м, новая империя нуждалась в новой идеологии. В результате и явились на свет мечты о «сверхдержавностп», о «мессианском величии и призвании», о «первостепенной роли в мире» (или «першей государственности», как тогда говорили). Те самые мечты, что так очаровали столетия спустя Достоевского и Бердяева.

Ирония истории заключалась, однако, в том, что даже террор опричной революции 1565 года, так же. как и красный террор семнадцатого, оказался не в состоянии доконать европейскую традицию. Опять и опять, как мы видели, поднимала она голову в конституционных поколениях XVII, XVIII, XIX и, наконец, XX столетия. Но ведь ничего больше и не пытался я здесь, собственно, показать. Кроме того, что, говоря о европейской традиции России, говорим мы не о чем-то случайном, эфемерном, невесть откуда в нее залетевшем, а напротив, о корневом, органическом, о чем-то, что даже в огне тотального террора не сгорело, что в принципе не могло сгореть, пока существует русский народ. Не могло, потому что Европа – внутри России.

На том и следовало бы, наверное, закончить наше путешествие в глубь политических традиций России. Если б не одно очевидное обстоятельство. Оно вроде бы должно было бросаться в глаза всякому, кто хоть сколько-нибудь знаком с особенностями ее средневекового политического уклада. Должно было, да вот почему-то не бросалось. Состоит оно в том, что симбиоз европейской и деспотической традиций НЕ МОГ не родиться в России. Ибо еще в самом начале, в темные догосударственные свои времена страна не могла без него функционировать. Знаменитая переписка Ивана Грозного с князем Курбским, одним из многих беглецов в Литву после опричной революции, о которых мы только что говорили, не оставляет в этом никаких сомнений.

Как следует из нее, в древней Руси существовали ДВА совершенно различных отношения сеньора, князя-суверена (или, если угодно, государства) к подданным. Первым было его отношение к своим дворовым служащим, управлявшим его вотчиной, к холопам и кабальным людям, пахавшим княжеский домен. И это было вполне деспотическое отношение господина к рабам. Таков был исторический фундамент одной из политических традиций в России, и неудивительно, что именно его так яростно отстаивал в своих посланиях Иван Грозный. «Все рабы и рабы и никого больше, кроме рабов», как описывает их суть В.О. Ключевский.

Но и второе отношение было ничуть не менее древним – вполне европейское отношение князя-воителя к своим вольным дружинникам, к боярам-советникам. Отношение, как правило, договорное, во всяком случае нравственно обязательное и зафиксированное в нормах обычного права. Его-то как раз и отстаивает Курбский. Традиция эта уходила корнями в обычай «свободного отъезда» дружинников от князя, обычай, служивший им вполне определенной и сильной гарантией от княжеского произвола. Они просто «отъезжали» от сеньора, посмевшего обращаться с ними, как с холопами. Сеньор с деспотическим характером не выживал в жестокой и перманентной между княжеской войне. Лишившись бояр и дружинников, он быстро терял военную, а стало быть, и политическую силу. Таким образом, политическая независимость княжеских бояр-советников имела под собою надежное, почище золотого, обеспечение – конкурентоспособность сеньора.

Таков был исторический фундамент европейской традиции в России.

Еще интересней, однако, то, что происходило дальше – в процессе превращения Руси из конгломерата княжеств в единое государство, когда «уехать из Москвы стало неудобно или некуда». Тогда и образовалось то, что не могло не образоваться, – симбиоз двух политических традиций, то есть «абсолютная монархия, но с аристократическим, по словам Ключевского, правительственным персоналом». Появился «правительственный класс с аристократической организацией, которую признавала сама власть».

Княжеский двор в догосударственное время был устроен куда примитивней. Там, как мы помним, были либо холопы, рабы, либо вольные дружинники, причем именно холопы и управляли хозяйством, были, как бы парадоксально это ни звучало, правительственным классом. Дело бояр-советников князя было воевать. Они участвовали в принятии политических решений только, так сказать, ногами. Если их не устраивал деспотический сеньор, они его покидали. Теперь, когда право свободного отъезда себя исчерпало, они обрели взамен нечто гораздо более ценное – привилегию выхода на политическую арену. Другими словами, они превратились в правительственный класс.

Уже в XIV веке первый победитель татар Дмитрий Донской говорил перед смертью своим боярам: «Я родился перед вами, при вас вырос, с вами княжил, воевал вместе с вами на многие страны и низложил поганых». Он завещал своим сыновьям:

«Слушайтесь бояр, без их воли ничего не делайте». Долгий путь был от этого к статье 98 Судебника 1550 года, налагавшей юридический запрет на принятие государем законов без согласия бояр. Два столетия потребовалось вольным княжеским дружинникам, чтобы его пройти, но справились они с этим успешно. Они заставили власть считаться со своей аристократической организацией, превратились, по сути, во вполне европейский парламент московского государства. Они научились сосуществовать с новым исполнительным аппаратом власти – с приказами (министерствами) и дьяками (министрами), наследниками холопов-управляющих княжеских вотчин.