Грэм Робб - Жизнь Гюго

Империя колебалась на грани краха, а Гюго заново пересматривал свои маски-личины, переосмысляя проблемы власти. Теперь его влияние проистекало из положения жертвы. Его сила заключалась в бессилии. Что произойдет, если он станет следующим Наполеоном?

Одними из первых жертв станут наиболее эксцентричные стороны его творчества. Большие неоконченные тексты загромождают завершенные произведения, как дома, брошенные в спешке: попытка заново открыть первобытный язык; размышления о внеземной жизни, о непредсказуемом развитии событий, вызванном какой-то мелочью, о необходимости «очистки» планеты {1232}.

Если «Торквемада» предвосхищает появление фашизма и других политических «религий», то заброшенные проекты Гюго – прощание с эпохой романтизма и мечты о будущем. Его изгнание – не история жертвы, которую потом можно вспоминать с любопытством. Одна жертва ведет к другой. Французского поэта изгнали из Франции, а английского пророка вынудили силой обстоятельств покинуть свою островную могилу.

В Париже «этот огромный слепой крот, Прошлое» собирался сунуть свою морду в настоящее. Назревало нечто вроде Великой французской революции. На выборах в мае 1869 года Le Rappel воспользовалась новым правом и поддержала кандидатов-республиканцев: Анри Рошфора и молодого адвоката, которого звали Леон Гамбетта. В результате в редакции газеты провели обыск, а редактору угрожали тюремным заключением. В ходу были шуточные избирательные бюллетени, в которых парижан призывали голосовать за Луи Блана, Феликса Пиа или Виктора Гюго – ни один из них не мог быть избранным {1233}. Слухи о том, что Гюго тайно привезут в Париж, выгнали на улицы огромные толпы демонстрантов, которых в официальных сводках называли «кучками смутьянов», за которыми наблюдают большие группы зевак.

В мае Рошфора и Гамбетта выбрали в парламент. Официальные кандидаты потерпели сокрушительное поражение во всех крупных городах, хотя основная масса населения оставалась верной императору. Вечером 10 июня 1869 года 20 тысяч парижан протестовали против попытки закрыть Le Rappel. Громили уличные киоски; впервые с 1851 года на парижских улицах появилась баррикада.

Гюго выжидал и наблюдал, отказываясь входить в какую-либо республиканскую фракцию, отделяя себя от газеты своих сыновей, выпуская призывы к миру и изобретая для себя варианты будущего, как романист придумывает развязку своего произведения. Сначала эпическая развязка: «В тот день, когда воздвигнут баррикаду, которая мне понравится, я, если возможно, пойду и умру на ней. Это будет сладкий конец». Затем – снижение регистра:

«Заранее хвастать смертью на баррикаде, которую, возможно, так и не построят, бессмысленно. Я просто скажу, что попытаюсь умереть достойно.

Я стар, замкнут, неинтересен и бесполезен. Очевидно, у меня уже нет и литературного таланта».

И наконец, modus moriendi: «Быть убитым – счастье. Я не претендую на то, что более одарен в этом отношении, чем кто-либо другой, но и не желаю, чтобы у меня было меньше преимуществ. Не следует умирать нарочно, но и не следует также нарочно пытаться остаться в живых» {1234}.

Наверное, следовало ожидать, что в силу своего эгоцентризма Гюго будет плохим политическим аналитиком. Многие считали так заранее, и потому его прогнозы сбрасывали со счетов за непрофессионализм и многословие. На самом деле прогнозы Гюго обладали противоположным действием. Он привык рассматривать международные события в свете собственной личности и амбиций и потому обладал более широкой системой координат. Кроме того, у него имелось больше причин думать на заданную тему, чем у большинства людей. В сентябре того же года Гюго согласился председательствовать на мирной конференции в Лозанне. Его речь на открытии конференции была обычной цепочкой волнующих обобщений, что пришлось кстати, так как он перепутал конференцию с более радикальным рабочим конгрессом, который проходил в то же время в Базеле. Но за риторическими фигурами крылся на удивление разумный прогноз полного поражения Европы, которое началось в 1870 году и на время закончилось в 1918-м. Гюго считал, что последняя война, может быть, и необходима, но это будет война, которая покончит со всеми войнами:

«Предпосылки у войн бывают самые разные, но причина только одна: армии. Уберите армию, и вы уберете войну…

Короли соглашаются в одном: увековечении войны. Люди думают, что их короли ссорятся. Вовсе нет! Они помогают друг другу. Солдат должен иметь некое разумное обоснование. Увековечение войны – это увековечение тирании. Логика безупречна. Она также беспощадна» {1235}.

Гюго вернулся на Гернси в ноябре. Зима была влажной и суровой. Страдая от воспаления седалищного нерва, он посылал в Le Rappel мрачные стихи, среди них произведение в духе Золя – об угольных шахтах Обена, где правительственные войска расстреляли 24 забастовщика. «Шахтер – это негр, – говорит рассказчица, шестнадцатилетняя проститутка. – Идет дождь, хотя неба нет». «Каждая шахта – дыра, в которой червь – человек». Все в большей мере философский луч надежды идет не из содержания, но из формы. Эти стихи относятся к речам Гюго так же, как молитва относится к проповеди. Бог выражает себя через таинственные совпадения слов. Имена двух общин, где были убиты шахтеры, – Рикамари, Обен (Ricamarie, Aubin) – были также гигантскими рифмами для Вавилона-Парижа, где упадочные деспоты забавлялись со шлюхами: ris qu’a Marie au bain («смех Марии в купальне») {1236}.

Солнце империи закатывалось, но оно заходило и над островным королевством Гюго. Перспектива республики поставила его перед печальным фактом: по-настоящему из изгнания не возвращаются. «Отверженные» стали памятником пахучего, анархистского Парижа времен детства Гюго. Но, как напомнил ему Бодлер в величественной элегии «Лебедь», посвященной Гюго, «форма города меняется быстрее, чем человеческое сердце». Гюго понимал, что он вернется не в Древний Рим и не в Афины, но в европейский Нью-Йорк:

В одном смысле Гюго никогда не покидал Францию. Несколько его моделей вовсю участвовали во французской политической жизни, и именно с этими другими Викторами Гюго он образует коалицию по возвращении.

Что касается правящего класса, он пришел к удручающему выводу: хотя цензура лишь способствовала распространению его трудов, истинный ущерб был причинен самоцензурой. Почти все, что написано о Гюго в ссылке, вполне адекватно представлено Флобером в «Лексиконе прописных истин»: