Грэм Робб - Жизнь Гюго

– Да.

– Будьте добры, просветите меня. Я хочу знать, безопасно ли сейчас ехать в Париж.

Я ответил:

– Месье, там очень небезопасно, но поехать туда – наш долг».

В четыре часа того же дня поезд Гюго пересек французскую границу.

С исторической точки зрения унижение Франции в битве при Седане имеет свою логику; оно олицетворяет неизбежную гибель режима, который тратил силы на поддержание образа, а не сути и который, как явствует из секретного донесения об официальных кандидатах на выборах 1868 года, душил «личную инициативу» и превратился в благотворительное учреждение для лизоблюдов и «денди» {1261}. С психологической точки зрения поражение под Седаном стало громадной катастрофой и полной неожиданностью. Поражение без чести. Отпали мишура и блестки.

Когда Гюго пересек границу, он находился всего в 70 милях от Седана. Поезд обгонял колонны усталых, измученных солдат; бледные, они шлепали по грязи. Гюго высовывался из окна вагона и кричал: «Да здравствует Франция!» и «Вы не виноваты!» {1262}.

В то же время в ста милях к западу к побережью в крошечном, неудобном экипаже направлялась женщина. Она притворялась пациенткой парижской психиатрической клиники, которая навещает родственников. То была императрица Евгения. Она кипела от ярости. Генерал Трошу перешел на сторону новой республики. Она надеялась вскоре вернуться.

Поезд Гюго прибыл на Северный вокзал в 21.35. Он собирался незаметно скрыться на затемненных улицах и где-нибудь переночевать. Образец ложной скромности – сын-изгнанник тайно пробирается в родной город, как зверь, который возвращается в свое логово.

Он вышел из здания вокзала с кожаной сумкой через плечо, и его тут же окружила ликующая толпа. Дочь Готье Юдит взяла его под руку {1263}. Они с трудом протиснулись через площадь в кафе. На втором этаже открылось окно, и на балкон вышел крепкий старик. Он произнес речь над морем голов. Его речь более или менее точно передана в «Поступках и речах»: «Граждане… вот и я». «Я приехал выполнить свой долг. В чем мой долг? В том же, в чем и у вас и у всех остальных: защищать Париж». «Париж – священный город. Тот, кто нападает на Париж, нападает на все человечество». Ссылки в речи Гюго на «народ» и «народное чутье» показывают, что толпа на Северном вокзале в основном состояла из представителей рабочего класса – отсюда его призыв к «единению»: когда на горизонте немцы, священный город не имеет права погрязать в гражданской войне. Несмотря на внешнюю гладкость, Гюго придумывал речь на ходу, импровизировал. В толпе находился американский посол Элияху Бенджамин Уошберн; он записал отрывок речи, не вошедший в сборник «Поступки и речи»:

«Увидев наш флаг, он обратил на него всеобщее внимание и сказал: „Это звездное знамя сегодня обращается к Парижу и Франции и провозглашает чудеса власти, легко достижимые великими людьми, которые сражаются за великое дело: свобода для всех народов и всеобщее братство“» {1264}.

В приступе патриотизма никто не обратил внимания на поразительный смысл речи Гюго. Употребляя слова «всеобщее братство», он имел в виду и пруссаков…

Подали открытый экипаж, и Гюго провезли по улицам, как спасителя или клоуна в цирке {1265}. На бульварах было много гуляк и завсегдатаев кафе, горели фонари – ничто так не способствует карнавальной атмосфере, как смена режима и приближающийся враг. Гюго произнес еще три речи, встав в экипаже. Между речами две или три тысячи людей пели «Марсельезу», цитировали отрывки из «Возмездия» и даже, распространяя свое восхищение шире, небольшое стихотворение, обращенное к птичкам на подоконнике у Жоржа в «Отвиль-Хаус». «Да здравствует малыш Жорж!» – кричала толпа. Предлагали распрячь лошадей и нести Виктора Гюго в ратушу на руках. В виде подарка к его возвращению на родину толпа готова была устроить еще один государственный переворот. «Я воскликнул: „Нет, граждане! Я приехал не для того, чтобы свергать временное правительство республики, а для того, чтобы поддержать его“».

Спустя два часа и «десять тысяч рукопожатий» Гюго добрался до дома Поля Мериса на улице Лаваль (теперь это дом номер 5 по авеню Фрошо), в одной миле от вокзала. Его обнял местный мэр, молодой человек по имени Жорж Клемансо, который собирался баллотироваться на следующих выборах {1266}. Затем Гюго бросил в толпу последний перл своего ораторского искусства: «Всего за час вы воздали мне за девятнадцать лет ссылки». В два часа ночи он лег в постель и заснул.

Через несколько часов его разбудила ужасная гроза. Чествования по случаю возвращения домой завершились.

На следующий день полка для шляп в вестибюле являла собой символический срез французского общества. Дом наводнила толпа писателей, политиков, рабочих. Пришла и делегация рыночных торговок из квартала Ле-Аль; они принесли цветы. Прошел слух, что Гюго собирается вызвать короля Пруссии на дуэль на подступах к Парижу {1267}. Гектор Гюго защищает Трою. В тех условиях все казалось правдоподобным. Шарль и Франсуа-Виктор ожидали, что их отца в любую минуту назначат временным диктатором.

К облегчению временного правительства, Гюго решил оставаться символом: «Я положил за правило держаться в тени, чтобы лучше исполнять великий и скромный долг гражданина» {1268}. На первое время скромный долг свелся к публикации двух энергичных призывов, отмеченных печатью его личности в кризис. Один призыв назывался «К немцам» (9 сентября). Энгельс и Карлейль назвали его «чушью» {1269}: зачем Германии насиловать женщину (Париж), которая раскрывает объятия всем народам? Одна немецкая газета услужливо подсказала: «Повесить поэта на самой высокой нок-рее» {1270}, хотя общая тенденция была не такой героической: «Вы большой мыслитель, герр Гюго, но как историк и мыслитель вы, попросту говоря, осел!» {1271}Второй призыв, «К французам» (17 сентября 1870 года), имел своей целью поднять дух города, которому предстояло пережить непристойные нападки:

«В Париже есть крепости, валы, рвы, пушки, блокгаузы, баррикады и канализация, которую можно заминировать. Есть порох, бензин и нитроглицерин… Алая печь республики раздувается в кратере.

Защищайте Францию героически, отчаянно и нежно. Патриоты, будьте бесстрашны! Останавливайтесь, лишь когда вы проходите мимо дома, чтобы поцеловать в лоб спящего младенца.

Этот ребенок – будущее, а будущее – это республика».

Эти подстрекательские тексты, которые часто приводят в подтверждение глупости Гюго, перечитывали заново, уже без улыбок, в 1914 году. В 1870 году они позволили военным корреспондентам немного отдохнуть от репортажей с места сражений. «Париж в самом деле устрашает, – соглашался «Бостон морнинг джорнал». – Его волосы встанут дыбом, как лесные правители Аргонн. Его зубочистка выскочит из ножен, как меч; и город, который вчера был Парижем, завтра, возможно, станет Пекином или Поркополисом» {1272}.