Грэм Робб - Жизнь Гюго

Тот Виктор Гюго, который заигрывал с «бессмертными» из Французской академии, – он наносил обязательные визиты [28], а Жюльетта ждала его на улице, в экипаже, – расширял поле деятельности.

Каждые три или четыре года он сообщал о своих стремлениях в сборниках стихов, которые он представлял эпизодами в личной драме вселенского значения: «Осенние листья», «Песни сумерек» и «Внутренние голоса». Три сборника – не привычный веер из пестрых открыток. Они составлены так, что предполагают лежащее в их основе движение. Каждое название отсылает к строке в предыдущем сборнике, а в предисловиях содержались обширные и смутные намеки. В «Лучах и листьях» (1840) речь шла о поездке поэта на природу. Он собирает свои мысли, как цветы на поле, и возвращается в город, чтобы разбросать их над прозябающими массами:

Критики обычно отмечали различие между мыслями Гюго и тем, в чем они видели истинный источник его престижа и популярности: техникой, потрясающим разнообразием стихотворных форм, богатым словарем, которого не было со времен Рабле, способностью писать песни, которые сразу становились народными. Что касается философии, он все больше превращался в куклу чревовещателя: для него характерен невнятный христианский идеализм, истоком которого на первый взгляд стали многочисленные клише французской поэзии, а не личные убеждения.

И все же очертить рамки его философии оказывается на удивление трудно. Всех биографов, которые предлагают однозначный, ясный взгляд на личность Гюго того периода, можно упрекнуть в чрезмерной лакировке. Сборник «Лучи и тени» заполнен туманностями и грязевыми вихрями. Прочитав изумительную фантазию Гюго об «индийских колодцах», темницах и прочих извилистых лабиринтах, «мутной массе ступенек и перил», о стенах, по которым капает вода, и руках, которые цепляются, как древесные корни, Жорж Санд испытала своего рода психическое несварение. В его черновиках можно было отыскать еще более странные образы. Так, неясный фрагмент о Сатурне, «небесной тюрьме», был оставлен для более позднего сборника, может быть, потому, что в нем выражалось причудливое убеждение в переселение душ (хотя с точки зрения астрономии все было точно и современно – на то время) {596}.

Одна сторона планеты Гюго была либерально-монархической, но другая начала прирастать темными течениями мистического социализма. Его новые взгляды приписывали простой профессиональной целесообразности: как средневековые пышные зрелища восстановленной монархии вдохновляли романтиков за два десятилетия до Гюго, так и социализм в его время предлагал самую полезную совокупность поэтических методов, образов и идей {597}. В конце концов, эти первые произведения пророка Гюго сочетались с некоторыми довольно нескладными виршами Викторианской эпохи, выдававшими огромное философское высокомерие. Бог вырабатывал цель, которую видели все, исполненные «любовью»: «Разум один – слабый свет, / И женское сердце часто / Объясняет Бога!»

Извне Гюго становился год от года все респектабельнее, как будто разум, который нырял в дебри бурного воображения, заставлял его изобретать почтенные «противовесы». Виктора Гюго почитали во всей Франции. Он влил романтизм в русло искусства; его величайшие в общественном сознании стали неотделимы от событий, которые они увековечили. Когда в 1838 году в театре «Комеди Франсез» возобновили постановки «Эрнани» и «Марион Делорм», они казались такими безукоризненно занимательными, что некоторые «коленноголовые», которых поносили молодые романтики во время «битвы за „Эрнани“», клялись, что все «дурные» строки были убраны.

В 1836 году Гюго начал очередную кампанию, призванную подтвердить, что он по-прежнему столп государства. Академики умирали достаточно регулярно; он мог пять раз претендовать на членство в рядах «бессмертных». Но раньше Французская академия осторожничала. До Гюго академиками стали историк, политик, врач и плодовитый писатель, автор водевилей по фамилии Дюпати. Говорили, что он постоянно носит с собой пару пистолетов на тот случай, если какой-нибудь сторонник Гюго решит заново освободить вакансию.

Рано или поздно все должно было закончиться. Гюго заручился поддержкой изнутри – Ламартин и Нодье уже были членами академии. Все «бессмертные», которых посетил Гюго, с удивлением отмечали его скромность и хорошие манеры. Оставался лишь один вопрос: почему он так хочет стать академиком? 83 франка в месяц, которые он получал бы за вклад в Академический словарь французского языка, казались едва ли достаточным стимулом, особенно после того, как Гюго подсчитал: к тому времени, как словарь будет издан, французский язык прекратит свое существование {598}. Ответ, как все вскоре поняли, заключался в том, что Гюго не был землевладельцем и не платил достаточно налогов, чтобы выставлять свою кандидатуру в парламент. Однако, если король считал целесообразным, он переводил академика в сословие пэров. Таким образом, у «бессмертного» появлялась возможность занять место в верхней палате парламента.

В 1837 году перед Гюго открылась первая дверь, ведущая к золотому будущему. Его пригласили в Версаль на прием по случаю свадьбы герцога Орлеанского, наследника престола {599}. Само по себе приглашение не имело особенно большого значения, в отличие от его последствий. Молодая герцогиня Елена Мекленбург-Шверинская оказалась огромной почитательницей Гюго. Она призналась Гюго, что в Германии обсуждала его творчество с Гете и знает его стихи наизусть. Гюго был польщен; для него такие слова оказались настоящим бальзамом, – вспомним, что однажды он похвалил свою дочь за стихи, которые он написал сам. Любимым стихотворением герцогини было Dans l’Église de***. Дерзкий образ руки, который выдавливает музыку из органных труб, как воду из губки, высмеивали критики. Но герцогиня, видимо, лучше понимала романтический темперамент.

Поэт, который публично поносил скрытую цензуру, существующую во времена Луи-Филиппа, собирался второй раз в жизни стать неофициальным придворным поэтом. Он перешел на следующую ступень в ордене Почетного легиона; герцог и герцогиня подарили ему большую картину маслом. На следующий год герцог Орлеанский попросил премьер-министра Гизо даровать Гюго и Дюма право постановки их пьес в новом театре, «Театре Возрождения»; ни одному современному писателю не было предложено такой чести.

Казалось бы, ничто не способствовало его уклону в революционный социализм. На инаугурацию Гюго написал свою лучшую пьесу, «Рюи Блаз» (Ruy Blas), в которой романтический александрийский стих умело сочетается с безрассудным изяществом – такого сочетания не найти во французской драматургии до «Сирано де Бержерака» Ростана.