Грэм Робб - Жизнь Гюго

Знакомство с Гюго никак не развеивало слухи о том, что он не совсем человек {625}. Он мог за один присест съесть половину быка, поститься три дня и работать без перерыва целую неделю. Он выходил гулять в самую плохую погоду и гулял по неосвещенным улицам после наступления темноты, вооруженный лишь ключом от дома. За городом его мощный слух улавливал, как движутся под землей муравьи и кроты. Однажды с вершины собора Парижской Богоматери он разглядел, как дочь Нодье ходит в кабинете Арсенала. На расстоянии километра и в окно такое вполне возможно; когда у Гюго не ухудшалось зрение, его глаза в самом деле были очень зоркими. По авторитетному признанию личного цирюльника, щетина Гюго тупила бритву втрое быстрее обыкновенной бороды.

Своими нескромными масштабами Гюго удовлетворял существовавшую тогда потребность в герое. Огюст Вакери сравнивал его с солнцем; его голос напоминал «вздох океана». Портрет Гюго кисти Луи Буланже показывал его «великодушное лицо», которое оказывалось живой библиографией его «славных гимнов». Когда Вакери пригласил семью Гюго навестить семейный особняк на берегу Сены в Вилькье, он без всякой насмешки сравнивал себя с сотником из Евангелия: «Господи! я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой» {626}. Вакери переехал в Париж – «на самом деле мне хотелось поселиться в Гюго» {627}– и однажды, заболев, он написал Гюго вместо того, чтобы вызвать врача, «ибо мне кажется, что меня излечит одно ваше слово». Может быть, Гюго рассказывал ему, что однажды он излечил сына Виктора, «загипнотизировав» его руками {628}.

Вакери был сравнительно ограничен в своем низкопоклонстве и никогда не упускал из виду собственную персону. Он сделал карьеру, поступив в ученики к Виктору Гюго, – как мог бы вступить в армию или на гражданскую службу. Другие пытались жертвовать своими личностями. Молодой поэт по имени Филоксен Бойе дал обет посвятить «каждый вздох [своей. – Г. Р. ] души» Гюго. В своем двухсотпятидесятистраничном «Письме Виктору Гюго» Бойе называет Гюго Иисусом, который выведет человечество из пустыни. Впервые очутившись дома у Гюго, Бойе упал на колени и так прополз по всей комнате к ногам хозяина. В своем прощальном письме, сокрушаясь по поводу того, что приходится возвращаться домой, в Гренобль, он подбадривал себя мыслью, что «сразится и умрет на службе человекобога – незаметно, без славы; человекобог даже ничего не узнает».

В ответах на письма поклонников чувствуется стиль Гюго: «Я прибываю домой, месье, – говорил он Вакери в августе 1836 года, – и нахожу ваши стихи, ваши очаровательные стихи… Вы мыслитель, и вы писатель. Смелее идите вперед! <���…> Поздравляю, у вас талант» {629}. Неопределенность наставлений позволяла применять их почти в любом письме, а короткие, независимые предложения легко можно было менять местами, чтобы избежать повторов. Ответы на письма поклонников – своего рода сборник аксиом, которые можно без труда отнести к чему угодно. Всем, кто находит ответы Гюго напыщенными, следует учесть, что, когда писателя называли преемником Моисея, вежливое несогласие – практически оскорбление.

Максим Дюкан, которого монархист Барбе Д’Оревильи позже назвал мухой, порожденной экскрементами Виктора Гюго {630}, в 1840 году прислал своему кумиру стихотворение. Неделю спустя он получил превосходный образец благодарственного письма Гюго: «Мои претензии на славу (если я вообще могу претендовать на славу) заключаются не столько в том, что я говорю, сколько в тех откликах, которые я получаю, не столько в моем голосе, сколько в его отголосках. Вы один служите достаточным тому доказательством. Не знаю, поэт ли я, зато знаю, что вы – поэт. Мужайтесь: приобретайте знания, размышляйте, учитесь и растите во всех отношениях. Вы уже поэт; теперь становитесь мужчиной» {631}.

После первого прилива волнения Дюкан перечитал свои стихи, нашел их ужасно нелепыми и пришел к выводу, что Гюго над ним издевается. Такова была самая распространенная реакция. «Поощрение» Гюго убедило одного студента-правоведа по фамилии Фарсине вовсе бросить писать стихи {632}. Арсен Уссе показал Готье то, что он счел язвительным письмом, в котором его благодарили за слабый сонет, в котором «виноград и деревья» повторяли друг другу стихи Виктора Гюго. «Ваш сонет, – писал Гюго, – стоит книги, а одна ваша книга стоит целой библиотеки. Вы – прямой потомок Вергилия и Феокрита» {633}.

Одно дело – осыпать хвалами своего кумира; и совсем другое – видеть, как такая же неразбавленная лесть идет сверху вниз. Готье объяснял, что Гюго мог «воспламениться из-за чего угодно». Он мог бы добавить, что Гюго видел в современном ему мире самый верхний слой древней, архетипической луковицы: пусть стихи Уссе банальные и слащавые, по мнению Гюго, они, по сути, не являются никчемными, ведь он также – воплощение древнего поэта и великой пасторальной традиции.

Невероятная скромность Гюго создавала вакуум, который притягивал истерические хвалы его поклонников. То, что лучше было шептать себе под нос, произносилось вслух и обращалось к Гюго. Если Гюго был богом, значит, вся шкала литературных ценностей сдвигалась на один тон вверх. Даже Ференц Лист, ревностно стремившийся к славе, заметил получившийся результат: «Всякий раз, как я проводил несколько часов с В. Г., я чувствовал, как в глубине моей души зарождается рой молчаливых амбиций» {634}. Иногда обожатели Гюго восставали против собственного идолопоклонства. Другие, при первых подозрениях, переживали своего рода перерождение, наблюдать за которым было почти неловко: «Что за человек Гюго! <���…> Он божественен, он инфернален, он мудр, он глуп, он Народ, он Царь, он мужчина, женщина, художник, поэт, скульптор. Он – все. Он все видел, все делал, все чувствовал. Он поражает меня, отталкивает и зачаровывает меня» {635}.

Когда Гюго называл Поэта новой духовной силой общества, он просто соглашался со своими друзьями и корреспондентами.

Как и подозревал Бальзак, теперь Гюго наслаждался более непосредственными отношениями со своей аудиторией, чем предполагает его церемониальный стиль. Мужчины предлагали ему оды, женщины – свои тела.

Еще в 1837 году появились первые признаки того, что чисто духовное общение его не устраивает. Скульптор Давид д’Анжер различил первые симптомы той болезни, которая разрушает Дориана Грея: «Пора мне начать работать над бюстом, ибо чувственная часть лица нашего друга начинает выдавать пылкую борьбу с ее интеллектуальной частью. Иными словами, нижняя часть лица теперь почти так же широка, как и лоб» {636}.

Возможно, причины такого таинственного расширения лица следует искать в неопубликованных стихах Гюго. В них проскальзывают неизвестные фигуры: в 1837 году появился «ангел, облаченный в домотканую материю» {637}– такую не надели бы ни Жюльетта, ни Адель, ни его дочери; «блондинка с голубыми глазами» {638}– возможно, та самая женщина, на чей след Жюльетта напала в 1840 году: «Разумеется, я очень покладиста и очень доверчива, потому что согласилась, что из твоей каштановой шевелюры мог выпасть и выпал белокурый волос» {639}.