Лариса Пыжьянова - Разделяя боль. Опыт психолога МЧС, который пригодится каждому

По-другому и быть не может, иначе как бы мы вообще жили? Это не про привычку. Это именно про то, что мы переживаем очередной удар, который получаем от мира и от жизни, перерабатываем страх и ужас, принимаем все потери, перестраиваем себя, подстраиваем под новую реальность и живем дальше.

Очень важно найти ресурс человека, который даст силы пережить горе и жить дальше. К сожалению, мы сами не можем этот ресурс придумать и дать в виде готового рецепта: «Ты должна жить, потому что у тебя есть дети». Может, дети для этого человека никакой не ресурс, а наоборот, тяжесть, про которую он скажет: «Я не потяну сейчас детей. Пусть их бабушка забирает».

Почему, когда люди теряют одного близкого, оставшиеся родные не становятся для них достаточным ресурсом? Я много об этом думала. Допустим, умер муж, но у женщины есть дети. Или умер ребенок, но есть еще дети, муж, можно жить для них, ради них. Почему нет?

Работая на ЧС, я убедилась, что потеря одного любимого человека не может компенсироваться наличием других любимых людей. Каждый человек это новая любовь. С каждым отдельно формируется свой мир и своя вселенная. Когда близкий умирает, мы остаемся в этой маленькой вселенной одни и переживаем тотальное одиночество. Это чувство не может быть компенсировано тем, что у нас есть еще много разных миров — с супругом, с другим ребенком, с сестрами и братьями. Да, в тех мирах все нормально, но в этом конкретном мире холодно и пусто. Тяжелая потеря иногда ощущается так, как будто вырвали кусок живой плоти.

У пятнадцатилетней девочки погибла мама, мы с ней два часа ходили вокруг морга, пока папа проходил процедуру опознания. Мы разговаривали о ее жизни, о ней самой и в это время пытались простраивать перспективу — что же ей делать? Потому что она жила с мамой, родители были в разводе. Теперь девочка оказалась перед выбором: либо переезжать в новую семью отца и жить с мачехой, но зато учиться в хорошей школе, либо жить с бабушкой и дедушкой в деревне и учиться в маленькой деревенской школе. Этот выбор она должна была сделать сама. И вот, рассказывая о своих отношениях с мамой и отцом, девочка постепенно, в ходе собственных рассуждений, приняла решение: «Мне надо поступать в вуз, я хочу изучать китайский язык, и мама меня в этом поддерживала. Надо жить в городе с папой, несмотря на то что с мачехой могут быть проблемы».

Я в свою очередь попыталась донести следующее: «Папа тоже потерял дорогого человека, не важно, что они с твоей мамой жили раздельно, но раз ты появилась на свет, значит, они любили друг друга. Говорят, что бывших жен не бывает, и раз он любит тебя, значит, он и к маме не мог быть равнодушным. Ты молодец, что сохранила отношения, вы оба молодцы, и теперь вы друг для друга опора и поддержка. Конечно, вам обоим тяжело. И когда вы будете жить вместе, очень важно, чтобы вы действительно поддерживали друг друга и не усложняли и без того сложную жизнь. Это все временно, а временно можно перенести все что угодно. С мачехой не обязательно проявлять внешнюю любовь, достаточно быть просто корректной в поведении». Я это не навязывала, это само в разговоре выстроилось.

Дальнейшая жизнь после трагедии во многом зависит от жизненного потенциала, силы личности и прошлого опыта человека. От того, что было заложено в детстве, от осознания собственной силы. Хуже всего, когда человек ощущает себя жертвой обстоятельств. И это тоже ответственность специалистов — поддерживая людей, не превратить их в жертву.

Позиция жертвы может возникнуть очень быстро, из самых лучших побуждений ее могут сформировать близкие, говоря: «Полежи, тебе же так плохо, мы сами все организуем, мы сами все сделаем, это тебе сейчас не по силам». Когда в жизни происходит что-то запредельно тяжелое, психологические защиты могут рушиться. Человек становится очень внушаемым. Слыша со всех сторон: «Тебе так тяжело, ты не сможешь, ты не выдержишь, ты не справишься», — он начинает верить, что действительно ничего не может.

Со временем в позиции жертвы обнаруживаются так называемые «вторичные выгоды». Человек может начать выстраивать жизнь семьи под себя например, перестанет совсем выходить из дома, забросит учебу, уволится с работы, будет постоянно просить: «Не бросайте меня одного. Мне плохо, я боюсь». И кто-то из членов семьи будет стараться постоянно находиться рядом. Жена говорит: «Не надо летать, это опасно, я не переживу, если что-то опять случится». И муж уходит с любимой работы, потому что там командировки и перелеты. Это не эгоизм и не манипуляция. Это признак того, что человек полностью утратил чувство безопасности и пытается хоть как-то восстановить контроль над своей жизнью.

Безусловно, следует оказывать помощь страдающему, но не надо превращать эту помощь в вечные костыли. Излишняя опека губит. Если человеку транслировать действием, поведением «ты справишься, ты сильный», он тоже начнет в это верить. К нему постепенно придет понимание: «Ведь были потери и раньше, и я же справлялся! Значит, смогу и сейчас».

С пожилыми людьми можно говорить об опыте пережитого: «У вас была такая непростая жизнь. Вы пережили войну, разруху. Как вы смогли все преодолеть?» Человек начинает рассказывать и как бы возвращается в прошлое, в свою молодость, когда он был сильным и жизнестойким. Он может подпитаться оттуда силой и ресурсом. «Да, я смог тогда, и сейчас у меня получится». Важно, чтобы сам человек сказал «смогу, справлюсь», а для этого надо, чтобы он почувствовал свою внутреннюю крепость и поверил в себя. Тогда он на подсознательном уровне почувствует, что горе можно пережить и что у него есть будущее. И это действительно так. Много говорят и пишут о травме и ее тяжелых последствиях, но есть еще понятие посттравматического роста, когда человек, который многое в своей жизни пережил, становится сильнее, мудрее и более чутким к окружающим людям.

Есть еще такой момент: человек, переживший трагедию, может считать, что жизнь ему задолжала и теперь он имеет право на все самое лучшее. Об этом писал Виктор Франкл. Он и другие заключенные думали: «Если вдруг случится чудо и мы выживем, вряд ли будет такая радость, которая скомпенсирует все пережитое». А когда война закончилась, оказалось, что никто и не собирается им ничего компенсировать. Им говорили: «Да, вы страдали, но и мы страдали, у всех была война». Казалось бы, они уж точно могли рассчитывать на особое к себе отношение, а его не было. Так бывает со всеми. Это тоже надо пережить.

Помню катастрофу на море: в шторм перевернулось большое судно. Поисковая операция происходила долго — кого-то удалось спасти, кого-то нашли погибшими, но очень многие были не найдены. И вот было принято решение, что поисковая операция будет прекращена — снова надвигался сильный шторм и шансов кого-то найти уже не оставалось. Я работала с выжившими. Один из старших членов экипажа был в отчаянии, у него было колоссальное чувство вины. Он говорил, что не имеет права жить, когда погибло столько людей, и лучше для него было бы умереть вместе с ними. Все остальные спасенные тоже были страшно подавлены, в том числе и потому, что погибли все женщины. Мужчины хотели их защитить, поместили, казалось, в надежное место, но женщинам спастись не удалось. Находясь в больнице, они постоянно спрашивали: «Может, кого еще нашли? Может, спасли? А женщины? Как нет? Ни одной не нашли?!» На них было больно смотреть. Казалось бы, радуйтесь, празднуйте свой второй день рождения, а они горевали и винили себя за то, что спаслись сами и не смогли спасти других. Сложно было найти для них слова поддержки, хотя ни в чем они не были виноваты. Выжили те, у кого гидрокостюмы оказались целыми, те, кто успел сцепиться руками, оказавшись рядом в воде. Что они могли еще сделать в пятиметровых волнах? Но все равно они твердили: «Мы виноваты». Я им сказала: «Иногда единственное, что мы можем сделать, — это просто постараться выжить. Выжить ради тех, кто нас любит и ждет». Мне показалось, что эти слова хоть как-то были ими услышаны.