Питер Годфри-Смит - Чужой разум

Еще в 1980-е годы, в рамках одной из первых попыток современной науки объяснить сознание, нейрофизиолог Бернард Баарс ввел теорию глобального рабочего пространства [107]. Баарс предположил, что мы сознательно воспринимаем ту информацию, которая доставляется в централизованное «рабочее пространство» в мозгу [108]. Деан усвоил и развил эту концепцию. Смежное теоретическое направление утверждает, что мы осознаем ту информацию, которая поступает в рабочую память , особый тип памяти, который хранит непосредственные запасы образов, слов и звуков, которыми мы оперируем и которые соотносим с проблемами. Мой коллега из Городского университета Нью-Йорка Джесси Принс отстаивает подобную точку зрения [109]. Если предположить, что для субъективного опыта необходимо глобальное рабочее пространство, или особый тип памяти, или еще какой-то механизм в этом роде, из этого следует, что только сложный мозг, достаточно близкий к нашему, способен порождать самоощущение. Вероятно, такой мозг есть не только у человека, но выборка ограничится млекопитающими и птицами. В результате мы имеем то, что я называю теорией позднего пришествия субъективного опыта [110]. Эта теория не считает, что озарение вспыхнуло внезапно, однако придерживается того мнения, что оно произошло поздно по эволюционным меркам и стало возможным благодаря особенностям, которые достоверно наблюдаются только у таких животных, как мы.

Излагая выше теории Баарса, Деана, Принса и прочих, я говорил о них как о теориях сознания . Я употреблял это слово потому, что его употребляют сами авторы. Порой непросто уловить, какое отношение эти теории имеют к моей собственной теме – субъективному опыту в самом широком смысле. Я понимаю субъективный опыт как общую категорию, а сознание – как его частный случай: не все, что животное ощущает , обязано быть сознательным . Читатель может в таком случае сказать, что «глобальное рабочее пространство» необходимо для сознания, но необязательно необходимо для простейших форм субъективного опыта. Это не только возможно, но, как я полагаю, примерно так дело и обстоит. Из литературы, которую я пересказываю здесь, зачастую трудно понять, что думают авторы на эту тему. Но некоторые из них определенно [111]не видят различия между сознанием и субъективным опытом; они стремятся дать нам объяснение того, как переживается мыслительная деятельность.

Исследования, на которые опирается теория позднего пришествия, сыграли важную роль. Такие исследователи, как Деан, открыли метод проникновения внутрь человеческого сознания, путь, который еще не так давно показался бы фантастикой. Не следует цепляться за альтернативную точку зрения только потому, что она более нравственна или интуитивно кажется правильной. Но я считаю, что против теории позднего пришествия можно выдвинуть возражения и что альтернатива ей, безусловно, имеется. Я назову ее теорией трансформации . Она предполагает, что некая форма субъективного опыта предшествовала более поздним способностям вроде рабочей памяти, рабочего пространства, интеграции чувств и т. п. Когда эти сложные способности возникли, они трансформировали опыт переживания того, каково быть животным. Они преобразили опыт, но не создали его.

Лучший довод, который можно привести в пользу этой альтернативной точки зрения, основывается на том, какую роль в нашей жизни играют, по-видимому, архаичные формы субъективного опыта, которые вторгаются в более высокоорганизованные и сложные психические процессы. Возьмем, например, внезапную боль или чувства, которые физиолог Дерек Дентон называет первозданными эмоциями, – реакции на значимые для тела состояния или депривации, такие как жажда или нехватка воздуха [112]. По словам Дентона, эти чувства играют «повелительную» роль, когда они есть, – они навязывают себя нашему опыту, и их нелегко проигнорировать. Неужели боль, удушье и т. д. переживаются только благодаря сложным когнитивным техникам млекопитающих, возникшим на поздних стадиях эволюции? Сомневаюсь. Скорее можно допустить, что животное способно чувствовать боль или жажду без всякой «внутренней модели» мира или развитых форм памяти.

Рассмотрим этот вопрос на примере боли. Первым побуждением, возможно, будет сказать: очевидно же, даже простые животные реагируют на боль, извиваясь и корчась в муках, а это говорит о том, что они ее чувствуют. Но реальность не столь прямолинейна. Многие реакции на телесные повреждения, которые со стороны представляются болевыми, на самом деле таковыми не являются. Например, крысы с перерезанным спинным мозгом, у которых сигнал от телесного повреждения не может поступить в головной мозг, могут проявлять некоторые признаки «болевого поведения» и даже формы научения в ответ на травму. Рефлекторные реакции животных могут, с нашей точки зрения, выглядеть как боль, потому что мы сопереживаем им. Нужно отличать видимость от реальности.

К счастью, это возможно. Самые красноречивые свидетельства дает болевое поведение, которое слишком ситуативно, чтобы отмахнуться от него как от рефлекторного, хотя животные, о которых идет речь, обладают мозгом, совсем непохожим на наш, и вряд ли отвечают требованиям теории «позднего пришествия». Например, аквариумные рыбки данио. Сначала исследователи предоставили им на выбор два варианта аквариумов с разной средой и установили, какую они предпочитают. Затем рыбкам впрыснули вещество, которое, как предполагали, вызывает боль, причем в часть аквариумов, не нравившихся рыбкам, на этот раз добавили болеутоляющее средство. Теперь рыбки стали предпочитать эти аквариумы, но только тогда, когда в них было добавлено обезболивающее. Они сделали выбор, которого не сделали бы в нормальных условиях, причем в ситуации, когда сама идея более болезненной или менее болезненной среды для них была новой: эволюция не могла предусмотреть рефлексов для реакции на подобный случай.

Аналогично при опытах на курах птицы с ранеными ногами выбирали корм, который обычно не был их любимым, если в него добавлялись обезболивающие. Сходные эксперименты проводил Роберт Элвуд на раках-отшельниках – мелких раках, которые живут в раковинах различных моллюсков. Раки-отшельники – членистоногие, родичи насекомых. Элвуд давал ракам слабые удары электрическим током и обнаружил, что так их можно выгнать из раковины. Но не всегда: им было труднее покинуть хорошую раковину, чем плохую, – удары током приходилось усиливать. Они также дольше терпели удары в присутствии запаха хищника, когда раковина была более насущной необходимостью для защиты.

Подобного рода опыты не означают, что все животные чувствуют боль. Насекомые принадлежат к тому же обширному типу животных, что и раки, – к членистоногим. Поведение насекомых выглядит нормальным, насколько это физически возможно, даже при достаточно тяжелых повреждениях. Они не трогают и не берегут поврежденные части тела, а продолжают заниматься своими делами. Крабы и некоторые виды креветок, напротив, чистят поврежденные места. Разумеется, можно и тут сомневаться, чувствуют ли что-нибудь эти животные. Но те же сомнения можно высказать в отношении своего соседа. Скептицизму всегда есть место, но в данном случае свидетельства набираются. Эти результаты подкрепляют точку зрения на боль как на базовую, повсеместно распространенную форму субъективного опыта, доступную животным, мозг которых значительно отличается от нашего.