Питер Годфри-Смит - Чужой разум

В рамках этой картины существуют древние и примитивные формы субъективного опыта, которые затем преображаются, когда в ходе эволюции усложняется нервная система. Благодаря этой трансформации добавляются новые способности – такие как развитые виды памяти, – у которых есть субъективный аспект, в то время как другие элементы, из которых когда-то складывался опыт, могут отодвинуться на задний план. Как нам вообразить себе эти древние формы? Наверное, это невозможно, поскольку наше воображение ограничено рамками нашей современной сложной психики. И все же попробуем.

Название этой главы – цитата из статьи Симоны Гинзбург и Эвы Яблонки [113]. Две израильских исследовательницы, работающие в разных областях биологии, написали когда-то совместную статью, в которой попытались набросать схему эволюционного происхождения субъективного опыта. В одном месте статьи они предлагают меткое определение переживания у древнего примитивного животного: белый шум . Представьте себе слабо дифференцированный гул, с которого все начиналось.

Я возвращаюсь к этой метафоре всякий раз, когда пытаюсь осмыслить эту тему. Это, конечно, метафора – самая настоящая. Это звуковой образ в применении к организмам, которые в большинстве своем, вероятно, вообще не обладали слухом. Не знаю, почему этот образ так ко мне привязался. Иногда он как будто наводит на правильный путь, напоминая о шумах биотоков, и вырисовываются очертания сюжета. По этому сюжету, опыт начинается с невнятного шума и затем становится более организованным.

В том, что касается нас самих, при ближайшем рассмотрении мы обнаружим, что субъективный опыт тесно связан с восприятием и контролем: мы используем ощущения, чтобы определить, что нам делать. Почему должно быть именно так? Почему бы субъективному опыту не быть связанным с чем-то другим? Почему он не насыщен основными физиологическими ритмами, делением клеток, самой жизнью? Некоторые могут сказать, что в нем все это присутствует – что он так или иначе шире сознательного восприятия. Я так не думаю и подозреваю, что тут-то и скрывается ключ к разгадке. Субъективный опыт возникает не из простого функционирования системы, а из управления ее состоянием, из фиксации значимых факторов. Эти факторы не обязательно внешние, они могут иметь внутреннее происхождение. Но они отслеживаются, поскольку они значимы и требуют реагирования. У чувствительности есть смысл . Это не просто погружение в жизнедеятельность.

Гинзбург и Яблонка представили свой «белый шум» как первую форму субъективного опыта. Но тогда, возможно, стадия белого шума соответствует отсутствию опыта, тому, что было до появления субъективных переживаний. Может быть, это разграничение – злоупотребление метафорой. Так или иначе, из подобного состояния выросли древние формы субъективного опыта – формы, связанные с первозданными эмоциями боли и удовольствия, чувствами, требующими действия.

Если так, можно набросать некоторые предварительные выводы о первых животных, наделенных нервными системами, о которых шла речь в главе 2. Предположим, основной функцией древних нервных систем и в самом деле было всего лишь поддержание целостности тела животного и скоординированности его действий. Современной иллюстрацией могут послужить ритмичные сокращения мышц колокола у плывущей медузы, и в ту же категорию попадают эдиакарские животные с их, вероятно, необщительным образом жизни. На этой стадии нервная система занята преимущественно тем, что порождает и поддерживает деятельность, а управление этой деятельностью играет куда менее заметную роль. Тогда, возможно, это и есть форма животной жизни, которая никак себя не ощущает. Следовательно, начало простейшего переживания опыта следует отсчитывать от кембрия, когда стал богаче репертуар форм взаимодействия с окружающим миром [114].

Это начало не было одномоментным событием и даже единым длительным процессом, протекавшим на одном пути эволюции. Скорее таких процессов было несколько и они происходили параллельно. К началу кембрия многие из разнообразных типов животных, которых я рассматриваю в этой главе, уже отделились друг от друга – разделения, по-видимому, произошли еще в эдиакарский период, в более мирных условиях. К этому времени будущие позвоночные уже вступили на свой путь (или пути), а членистоногие и моллюски – на свои. Предположим, и у крабов, и у осьминогов, и у кошек есть некая форма субъективного опыта. Тогда этот признак возникал независимо как минимум трижды, а возможно, и намного больше трех раз [115].

Позднее, с подключением механизма, описанного Деаном, Баарсом, Мильнером и Гудейлом, появляется целостная картина мира и более определенное ощущение себя. Мы приближаемся к сознанию . Мне этот переход не видится как одномоментный, четко различимый шаг. Скорее я рассматриваю «сознание» как путаное и затасканное, но все же полезное понятие для обозначения тех форм субъективного опыта, которые так или иначе обладают единством и связностью. В данном случае также весьма вероятно, что переживание подобного рода возникало в ходе эволюции независимо несколько раз: от белого шума через древние примитивные формы опыта к сознанию.

Казус осьминога

Вернемся к осьминогу, нашему необычайному и исторически важному животному. Где ему место в этой картине? На что похож его опыт? [116]

Осьминог, во‐первых, представляет собой организм с развитой нервной системой и сложным активным телом. У него богатые сенсорные способности и уникальные поведенческие. Если некая форма субъективного опыта возникает вместе с чувством и действием в живой системе, то у осьминога с ее наличием все в порядке. Но и это не все. У осьминога – в трудноуловимой, инопланетной форме – присутствуют некоторые усовершенствования, выходящие за пределы элементарного минимума, о котором шла речь в этой главе.

Для осьминогов, по крайней мере некоторых видов, характерен предприимчивый, исследовательский стиль взаимодействия с окружающим миром. Они любопытны, восприимчивы к новизне, отличаются гибкостью как тела, так и поведения. Эти особенности напоминают о том, что Станислас Деан связывает с сознанием в психической жизни человека. По его мнению, необходимость иметь дело с новым вытолкнула нас из бессознательного автоматизма в сознательную рефлексию. Любопытство осьминога порой смешано с осторожностью, а порой – с удивительной безбашенностью. Я отмечал в предыдущей главе, как мой помощник Мэтт Лоуренс, погружаясь в окрестностях Октополиса, встретил осьминога, который схватил его за руку и потащил за собой над морским дном. Мы понятия не имеем, зачем ему это было нужно. И наоборот, однажды, погружаясь с аквалангом в другом месте, я завис над дном, держась пальцами одной руки, чтобы сфотографировать крошечных морских слизней. Я заметил внизу что-то еще, а потом увидел, как тонкое щупальце осьминога, высунувшись из соседнего кустика водорослей, тихонько подбирается к моим пальцам на дне. Осьминог лежал в водорослях, свернувшись клубком, его тела было почти не видно, но в щель выглядывал один глаз, наблюдая, пока щупальце высовывалось и осторожно шарило. Это был акт исследования, сопровождавшийся чем-то очень похожим на пристальное внимание, – он держал меня в поле зрения, шаря щупальцем. Я был новым объектом неустановленной важности. Водоросли обеспечивали одновременно укрытие и обзор. Из этого убежища высовывалось щупальце, чтобы обследовать, возможно – попробовать на вкус.