Ева Иллуз - Почему любовь ранит? Социологическое объяснение

Ирония — это литературная техника, которая притворяется неосведомленной, но рассчитывает, благодаря своему влиянию, на знания слушателя (в противном случае ирония была бы воспринята буквально, хотя на самом деле она означает противоположное). Таким образом, это собирательный образ человека, который отказывается придерживаться убеждений, вписанных в ситуацию. Современное романтическое сознание имеет риторическую структуру иронии, поскольку оно пронизано освобожденным от иллюзий знанием, препятствующим полному доверию и приверженности. Ирония не может всерьез воспринимать убеждение, основополагающее для любви, а именно ее самопровозглашенную претензию на вечность и целостность. Следующий пример иронии Кэтрин Таунсенд описывает, как желание верить в вечность любви (мечтая о том, чтобы ее бывший парень сделал нечто из ряда вон выходящее, пытаясь не дать ей уйти) и невозможность поверить в это:

Как я могла поддаться этой иллюзии? Я всегда говорила, что, если бы у «Красотки» (Pretty Woman) было продолжение, бьюсь об заклад, что Вивиан, персонаж Джулии Робертс, оказалась бы на улице после того, как персонаж Ричарда Гира, заскучав, быстро бросил бы ее.

Но они знают только о том, как вернуть человека, и мы не раз видели это в фильмах — благодаря широкому жесту [474] Таунсенд К. Романтика и страсть [ Townsend C. Romance and Passion. September 28, 2008. http://sleeping-around.blogspot.com/2008/09/romance-passion.html (дата последнего обращения: 18.10.2011)]. .

Этот тип культурной рефлексии по отношению к кинематографическим формулам и по отношению к тому влиянию, которое культурные мифы имеют на нас, умаляет пафос желания Таунсенд остаться с помощью самоиронии. В самом деле, немецкий философ-романтик Шлегель считает осознание конечности любви основным элементом иронии: «Истинная ирония — это ирония любви. Она возникает из чувства конечности и собственной ограниченности и очевидного противоречия этих чувств понятию бесконечности, присущему всякой истинной любви» [475] Шлегель, цит. по: Ханней А. Кьеркегор: биография. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. С. 145 [ Hannay A. Kierkegaard: A Biography. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 145]. . Это определение имеет смысл в свете того, что Шлегель, как и Кьеркегор, рассматривал сущность любви именно в ощущении ее бесконечности, «ибо всякую любовь отличает от вожделения то, что она несет на себе отпечаток вечности» [476] Кьеркегор С. Или/или. Вып. II. NY: Doubleday, 1959 [1843]. С. 21 [ Kierkegaard S. Either / Or. Vol. II. New York: Doubleday, 1959 [1843]. P. 21]. . В противоположность этому можно сказать, что рационализация любви привела к созданию культуры конечной любви, подчеркивая ее психологические, биологические, эволюционные, политические и экономические ограничения. Релятивизация любви с помощью различных процессов рационализации неизбежно привела к тому, что ирония стала основным элементом новой романтической эмоциональности. Что, по всей вероятности, повысило осознание конечности, так это расширение технологий выбора, осознание соизмеримости и взаимозаменяемости партнеров, а также использование научных экспертных систем, развенчавших претензию на вечность. Таким образом, ирония посягает на саму возможность веры. Как пишет Дэвид Гальперин:

Некоторые переживания… несовместимы с иронией. Чтобы иметь их вообще, необходимо изгнать любой намек на иронию. И наоборот, появление иронии сигнализирует о завершении переживания или его уменьшении. Интенсивность противостоит иронии. В моменты пылких, ошеломляющих ощущений мы мало осознаем контекст и не уделяем внимания более чем одному набору значений. В таком состоянии мы начинаем все воспринимать буквально: мы можем пережить только одно ощущение. Тремя кардинальными переживаниями, которые требуют избавления от иронии или не могут ее пережить, являются сильное горе или страдание, религиозный порыв и сексуальная страсть [477] Гальперин Д. Ирония любви: шесть замечаний о платоническом эросе // «Эротикон» / под ред. Ш. Барч и Т. Барчерер. С. 49 [ Halperin D. Love’s Irony: Six Remarks on Platonic Eros // Erotikon / Bartsch and Bartscherer (eds). P. 49]. .

Если Гальперин прав, ирония несовместима с эмоциональным и физическим переживанием страсти и интенсивностью чувств. Вследствие описанного в этой главе тройственного процесса рационализации ирония стала доминирующим культурным переживанием нашего времени, отразившимся на эмоциональной структуре чарующей любви.

В своем знаменитом диалоге «Пир» (Symposium) Платон доказывает, что любовь — это путь к обретению знания и мудрости и, следовательно, она полностью совместима с разумом. Платоновская метафора лестницы любви [478] Платон. Пир. Cambridge: Cambridge University Press, 2008 [ Platon. The Symposium, eds M. C. Howatson and C. C. Sheffield. Cambridge: Cambridge University Press, 2008]. утверждает, что любить одно прекрасное тело — значит любить саму идею красоты и совершенства и что в этом смысле разум и любовь могут быть неразрывно связаны друг с другом. Тройственный процесс рационализации, описанный выше, требует новой формулировки платоновского взгляда на совместимость любви и разума, поскольку разум, а точнее, рационализованный разум, подорвал способы, которыми романтическое и эротическое желание исторически формировалось и переживалось как созданное из глубоких и неоднозначных смыслов, как позволяющее выполнять реальные мужские и женские роли, как колеблющееся между разоблачением и сокрытием и как нарочито демонстрирующее расточительство.

Любовь утратила свой культурный пафос, а страсть, как беспорядочное движение ума и тела, была отрегулирована грандиозным культурным развитием процедурализма и рационализации. В этом смысле романтическое страдание также утратило свой пафос и остроту. Как пишет критик Вивиан Горник в своей книге «Конец романа о любви» (The End of the Novel of Love) :

Когда Эмма Бовари ослабляла свои корсеты с мужчиной, который не был ей мужем, или Анна Каренина вырывалась из своих, или Ньюболд Арчер [ так в оригинале ] мучился над тем, уехать ли из Нью-Йорка с Эллен Оленской, люди, действительно, рисковали всем ради любви. Буржуазная респектабельность обладала властью сделать из этих персонажей социальных изгоев. И чтобы выдержать изгнание, требовалась сила. Из подобного риска могла возникнуть сила страдания, приносящая ясность и прозрение. Сегодня же не нужно платить по счетам, нет мира, полного условностей, от которого человек может быть отлучен. Буржуазному обществу как таковому пришел конец [479] Горник В. Конец любовного романа. Boston: Beacon Press, 1997. С. 158 [ Gornick V. The End of the Novel of Love. Boston: Beacon Press, 1997. P. 158]. .

Этот публицист предполагает, что любовное страдание утратило свою культурную силу и пафос и больше не может обеспечивать экзистенциальную ясность, поскольку оно не выявляет конфликт между обществом и индивидом, не противоречит расчету экономической деятельности и не приказывает личности жертвовать собой или отказаться от своих обычных механизмов самоконтроля; скорее, оно указывает только на личность и ее собственные нужды. Если в главах 2 и 3 я описала деструктуризацию романтической воли, то в главах 4, 5 и 6 я указываю на деструктуризацию романтического желания, оказавшегося как в ловушке между неуверенностью в себе, иронией и чрезвычайно сексуализированной культурой, в которой были уничтожены традиционные условия возникновения эмоциональной и сексуальной страсти.