Джиа Толентино - Кривое зеркало [Как на нас влияют интернет, реалити-шоу и феминизм] [litres]

Недавно я купила первую пару корректирующего белья, готовясь к свадебной церемонии. Моя лучшая подруга выходила замуж в Техасе. Платья подружек невесты (для всех тринадцати) были бледно-розовыми, длинными в пол и облегающими от декольте и до колен. Впервые примерив это платье, я увидела в зеркале все жировые складки вокруг моего пупка! Нахмурившись, вошла в Интернет и купила за 98 долларов «Haute Contour® High-Waisted Thong». Предмет туалета я получила через несколько дней и сразу же примерила его с платьем. Я не могла дышать и вся покрылась потом, а платье смотрелось еще хуже. «Что за черт!» – произнесла я, глядя на свое отражение. Я выглядела как дурное подобие женщины, главная цель которой – классно выглядеть на фотографиях. Разумеется, в тот момент в безумных трусиках за 98 долларов и платье, предназначенном для модели Instagram, я была именно такой женщиной.

Историк Сьюзен Г. Коул писала, что лучший способ привить социальные ценности – эротизировать их. Я много думала об этом в эпоху Трампа, соединившего мощную политику с отвратительной проекцией сексуального собственничества – в отношении пассивных моделей, случайных женщин, даже собственной дочери. Мы можем расшифровать социальные приоритеты через самые эротизированные символы: мужская власть и женская покорность, мужское насилие и женская боль. Самые распространенные сексуальные женские образы свидетельствуют о молчании, работе над внешностью и искусственности: эти черты не угрожают мужской власти или даже укрепляют ее, одновременно лишая женщин энергии и заставляя даром тратить время.

Женщины вовсе не беспомощны в подобных ситуациях. Но стоит обратить внимание на любые продукты культуры, которые напрямую используют секс для укрепления статуса и положения, особенно если женщины считают это важным. Я с подозрением отношусь к женщинам типа Эмили Ратаковски, которые поддерживают феминистское убеждение в том, что нагота – это естественно. И я с большим подозрением отношусь к нашему старинному другу – балетному станку барре.

Барре – причудливо эротизированный опыт. Отчасти это связано с музыкой: барре дает вам возможность напрягать ягодицы в зале, полном женщин, испытывающих общую агонию с семи часов утра под песню о сексуальной встрече с незнакомцем в клубе. Но в классе барре есть элемент, реально напоминающий порнографию, особенно в видеопрограмме. Занимаясь, вы превращаетесь в молодую женщину, проходящую «прослушивание» перед камерой. Ваш инструктор – это третья сторона, стильная женщина, которая командует, чтобы вы каждые тридцать секунд меняли позы и держали ноги над головой. Она игриво повторяет: «Да, именно так, давай, давай. Я хочу видеть, как дрожат эти ноги. Вот теперь это по-настоящему жарко! Так, так, вы смотритесь таааак хорошо, вы смотритесь по-тря-са-ю-ще, да!!!!» Она напоминает, что боль ведет к счастью, и боль – это хорошо. Однажды инструктор навалилась на меня во время растяжки, а потом положила руки мне на бедра и качнула их вперед с такой силой, что меня чуть не разорвало. Она прижимала мои бедра к полу одной рукой, а другой распрямляла мне спину от поясницы до лопаток. Было больно, но, как и предписывал сценарий, мне это нравилось.

Лотта Берк и Лидия Бах тоже признавали сексуальность тренировок барре. Но в те времена в большинстве студий ничего подобного не делали. В отличие от других групповых видов фитнеса, в барре силен элемент дисциплины (притягательный для меня): вы должны контролировать выражение лица и реакции. Вот почему, как стало ясно со временем, эти тренировки показались мне такими естественными: единственный мой спортивный опыт был связан с феминизированными занятиями, ориентированными на красивую внешность, в которых нужно было скрывать усилия и боль. (Это, пожалуй, самая отвратительная грань моей тяги к барре. Именно поэтому я так быстро подсела на тренировки после неприятного момента в студии йоги: для меня контроль – это вопрос этикета и эстетики, хотя я и понимаю, что такой инстинкт граничит с жестокостью и отвращением.) Тренировки барре – это дисциплинарные ритуалы, и такими они и задумывались: час строгого наблюдения и наказаний в зале с зеркалами. Инструкторы предлагают клиентам закрывать глаза и в буквальном смысле слова отключаться – и в этом тоже есть определенная сексуальность.

Барре, несомненно, что-то эротизирует. Очевиднее всего ритуал подкрепляет желанность определенного типа тела. Разработанный Берк метод формирует и создает женщину тонкую, гибкую, с телом подростка, готовую к тому, что ее будут рассматривать, фотографировать и касаться. Но это не реклама для того, кто привык потреблять масс-медиа. Я начала думать, что на самом деле барре эротизирует работу по формированию такого тела – ритуал, дисциплину и, конечно же, расходы.

Расходы очень важны в поддержании фетиша. Мы слишком много платим за то, что кажется нам ценным, и одновременно начинаем считать ценным то, за что нас заставляют платить слишком много. Этот механизм особенно очевиден в свадебной индустрии, в которую барре (неслучайно) встроен очень прочно. Барре использует все «невестины» стереотипы и рекламу. Pure Barre продает футболку с надписью «Pure Bride» («Безупречная невеста»). В Etsy можно купить майки для барре с надписью «Sweating for Wedding» («Потеем перед свадьбой»), «Squats Before Knot» («Приседания перед решительным шагом») и «A Bride Walks into a Barre» («Невеста идет к барре»). The Bar Method предлагает набор для девичника. В целом барре заставляет женщину представлять себя такой, какой на свадьбе оказывается невеста, – предметом пристального внимания и восхищения, живым воплощением идеала.

Athleisure, по природе своей, эротизирует капитал. Как и снаряжение стриптизерши, такая одежда подчеркивает тот факт, что женское тело – это финансовый актив: объект, требующий первоначальных инвестиций и делимый на отдельные активы (грудь, живот, ягодицы), каждый из которых имеет определенную ценность и обеспечивает возврат вложенных средств. Стиль athleisure обходится безумно дорого. Он связан с жесткими дисциплинарными ограничениями и откровенной демонстрацией собственного тела. Его можно считать фетишистским стилем позднего капитализма: это то, что вы покупаете, если одержимы перспективой повышения ценности своего тела на рынке.

Я по-новому взглянула на все это весной 2016 года. К тому времени я работала в Jezebel около года. Наш офис располагался прямо над огромным флагманским магазином Lululemon возле Юнион-сквер. Как-то днем я обнаружила, что забронировала занятие барре, но забыла дома одежду для тренировки. Я сделала глубокий вдох, спустилась вниз и в первый (и до сих пор единственный) раз вошла в магазин Lululemon. Когда в примерочной я надела первый топ, ложбинка между грудей, которой никогда прежде я не замечала, вылезла из выреза, как тесто из кастрюли. Я нашла две уцененные вещи и заплатила за них около 170 долларов. Из офиса направилась в Финансовый квартал, поднялась на лифте на шестнадцатый этаж небоскреба с видом на Гудзон и начала заниматься в зале с огромными окнами и светильником с разноцветными лампами. Освещение менялось в соответствии с графиком тренировки – каждый цвет предназначался для работы над определенной частью тела. В тот день я чувствовала себя по-другому. В дорогой спортивной одежде, предназначавшейся для людей, считающих уход за телом своей работой, я ощущала принадлежность к некоей извращенной корпорации. Затянутая в костюм из спандекса с сетками, я чувствовала себя одной из тех, кто смотрит в сотни офисных окон, поблескивающих на солнце.