Симона Мацлиах-Ханох - Сказки обратимой смерти. Депрессия как целительная сила

И что с папой? Про него не сказано ни слова; внутренний отец отсутствует, внутренняя мать – далеко. Мать, подобно всем, называет свою дочку Красной Шапочкой, отказывается от имени, которое сама же дала ей при рождении, подтверждая, что эта девочка ее дочь. Не зря любое присвоение имени, как и любое принятие имени, несет в себе огромный эмоциональный заряд. Перефразируя высказывание Витгенштейна, можно сказать, что имя есть отражение мира. Он же писал: «Имя становится истинным, когда существует то, что оно представляет». Одно из названий Бога в Ветхом Завете звучит на иврите А-шем (Имя); возможно, это имеет отношение к утверждению: «Каково имя его, таков и он». Присвоение имени ребенку или чему-либо издревле считалось событием величайшей важности. В древнееврейской версии истории сотворения мира сам процесс создания заключается в провозглашении Творцом названия создаваемому («Да будет свет»), то же самое отчасти наблюдается и в мифологии цивилизации майя; несколько позже Бог удостаивает человека чести дать имена всем животным и тем самым определить их сущность.

Когда последователи Ошо «получают» новое имя, они вместе с тем обретают привилегию родиться заново. Когда дочь мельника узнает настоящее имя карлика (Румпельштильцхен у Братьев Гримм, он же Хламушка, он же Гном-Тихогром, он же Тителитури и др.), она лишает его волшебной силы.

Если же мать Красной Шапочки отказывается называть ее по имени, она становится сторонним наблюдателем: она уже не видит дочь своими собственными глазами, а смотрит на нее глазами «всех». Правда, Красная Шапочка достигла возраста, когда она в определенном смысле «экспроприируется» из собственности матери в пользу общества в целом: теперь она «Красная Шапочка», то есть та, которая подчиняется законам цикличности женского организма, та, которая, все более отдаляясь от матери, вступает в возраст созревания. Но мы открываем для себя и другую, затаившуюся на глубине суть происходящего: внутренняя мать Красной Шапочки действительно не в состоянии наладить с ней интимную связь, и это неудивительно: ведь бабушка, то есть ее мама, больна.

В своей книге «Рожденные женщиной» Адриенна Рич, известная деятельница современного феминистского движения, поэтесса и публицист, вспоминает ощущение вакуума от горького разочарования, которое она испытала при общении с матерью сразу после рождения своего первенца: «Возможно, в человеческой природе нет более сильного энергетического потока, чем тот, который существует между двумя биологически схожими созданиями, хотя одно из них блаженствовало в чреве другого, в то время как то страдало и мучилось, чтобы дать жизнь этому. Перед нами все основные компоненты, составляющие самую глубокую близость и самую горькую обособленность» [40].

И эти близость и обособленность растут и превращаются в непреодолимую, пусть и мягкую, стену угрызений совести, обид, подавления, отрицания, боли, ненависти, разочарования, тепла, отчуждения, а также любви – неисчерпаемой любви, стену, к которой и тот, и другой прижимаются так, словно она в состоянии обнять их по-настоящему.

Что только не сказано о материнстве наших матерей. Мы ведь способны часами анализировать их неудачи и промахи и все еще оставаться голодными. Когда же мы сами становимся матерями, большинство из нас делают все, ну абсолютно все возможное, чтобы оказаться как можно дальше от того материнства, в лоне которого мы выросли. Лицо матери, обманчиво мелькнувшее в зеркале вместо нашего собственного отражения, пугает нас больше, чем новая морщинка, появившаяся в уголке рта, или несколько седых волос, выросших за ночь. И все же, когда мы прокладываем свою личную, независимую от мамы дорогу, пытаясь выбраться из лабиринта пеленок, отрыжек, бутылок и развивающих игрушек; когда нас разделяют десятки вспомогательных книг и сотни километров, мы по-прежнему несем ее внутри себя – отвергнутую, иногда ненавистную, чаще всего непризнанную и, как все лесные жители, рычащую, разевающую зубастую пасть, потягивающуюся, воркующую. Материнство наших матерей всегда там, внутри нас, так же как и внутри них. И поэтому, когда мать Красной Шапочки декламирует ей свод общих предостережений, она в принципе, отодвинувшись на задний план, предоставляет слово своей матери. Для женщины, избегающей близости, это очень удобный выход.

Мать Красной Шапочки относится к тому типу матерей, у которых беспокойство и страх заперты так глубоко внутри, что она не признается в их существовании даже самой себе. Туда же она загнала и свою любовь к дочери – любовь, которую она не знает, как выразить. И вот эта искристая любовь и этот терпкий страх, перебродив в ее сердце, успевают прокиснуть в горле и вызывают приступы изнуряющей изжоги под названием «еврейская мамаша»: «Смотри, не споткнись; ступай аккуратно! Может, оденешься как человек; ты хочешь простудиться и умереть? Иди прямо. Посмотри на себя, как ты выглядишь! Ты ничего не ешь. Ты так ничему и не научилась! Ты упадешь!» … Мать Красной Шапочки оплетает свою дочь паутиной бесчувственных и бессмысленных указаний – снова и снова ничего не значащие слова: иди осторожно, не сворачивая с тропинки; береги бутылку, чтобы не разбилась, – набор безличных инструкций и указаний, которые маскируют ее неспособность к близости. А на десерт к этой бессмысленной сцене предлагает слабая внутренняя мать Красной Шапочки напутствие, ставшее рекордным по своей абсурдности, и завершает список наставлений словами: «Не забудь красиво поздороваться и не заглядывай во все углы».

«Не заглядывать во все углы» означает притупить инстинкт выживания, потерять наблюдательность, отказаться от способности защитить себя от того, что скрывается (действительно скрывается!) в углах. Ведь главная роль архетипичной матери в мире сказок – это научить дочь прислушиваться к собственным инстинктам. Эта же мать говорит, в сущности: «Отрекись от своих инстинктов!».

И все же мама любит Красную Шапочку; я даже могу добавить: любит больше, чем ее любит бабушка. Так почему она ни словом не упоминает настоящие опасности, поджидающие девочку в этом мире; почему не произносит: «Доченька, будь осторожна – в лесу полно волков»? Ведь ужасные последствия потери тропинки на самом деле состоят не в разбитой бутылке, и это мама знает очень хорошо. Когда падают – ударяются, когда сходят с протоптанной дорожки – встречают волков.

«Я прихожу в ярость оттого, что все, чем она меня снабдила, – это всего лишь бесполезная информация о жизни в этом мире, а всю необходимую женскую мудрость мне приходится искать в других доступных мне местах или додумываться самой» [42], – пишет о своей матери Сильвия Плат, когда ей становится ясно, что цепочка накопленной женской мудрости, на которую она была в праве рассчитывать и которая должна была обеспечить ей защиту, поддержку и силу, оборвана; и ей придется самой прокладывать себе путь в подлинном мире, не имея никакой подготовки и специальной амуниции для борьбы с волками всевозможных мастей и пород. Ни с тем, который пытался ее изнасиловать, когда она, еще совсем юная, отправилась в город своей мечты – Нью-Йорк; и ни с тем, который взял ее в жены, проглатывая ее самость и изрыгая ее из себя каждый раз, когда, насытившись ею, предпочитал других женщин.