Симона Мацлиах-Ханох - Сказки обратимой смерти. Депрессия как целительная сила

Особенно тяжело слабым матерям проявлять или испытывать чувства близости: они часто путают слабость и проявление чувств, в то время как проявление чувств – в том числе и тяжелых – как раз указывает на наличие сил и придает силы.

Во всех сказках возвращения из небытия мать никогда не исполняет роль воспитателя: для этой задачи всегда используют постороннего игрока, антагониста [47], который, во-первых, толкает героиню на путь просвещения, а, во-вторых, неотступно следит за ее продвижением. По негласным законам сказочных сюжетов смерть матери является почти обязательным условием для начала испытаний, которым неизбежно подвергается взрослеющая душа, а их удачным завершением становится открытие внутренней достаточно хорошей (преданной) матери.

В схематично написанном образе Красной Шапочки этот закон приводит к простому уравнению: когда она рождается заново – выскакивает из распоротого волчьего брюха, – она несет в себе полноценную сильную внутреннюю мать. К концу своих похождений Красная Шапочка все-таки становится свидетелем жалких попыток матери намекнуть ей о подстерегающих ее опасностях; всего лишь намекнуть, чтобы, не дай бог, не допустить чрезмерной, способной причинить боль близости, к примеру, рассказать о том, как сама однажды встретила в лесу волка… Она видит жалкие попытки матери спрятаться за крепостными стенами замка под названием «у меня всегда все в порядке», который должен был, но, увы, не смог, защитить их обеих. Она видит, что защитный материнский инстинкт ее мамы оказался неполноценным, что болезнь бабушки затронула и последующие звенья генеалогической цепочки – поселилась и в их доме.

Она видит все это, и, главное, понимает, как действительно сильно любит ее мать, и строит образ новой матери, которая оказывается настолько сильной, что сливается с настоящей матерью, превращая и ее в действительно преданную мать.

Но кто эта достаточно преданная мать? Чего мы ждем от наших матерей, чего ждут от нас наши дети?

Когда Винникотт говорит о «достаточно хорошей матери», он имеет в виду мать, которая полностью подчиняет себя потребностям своего младенца, мать, потребность в которой уменьшается пропорционально взрослению ребенка. Иногда это еле заметные нюансы в привычных действиях матери, о которых она, возможно, даже не подозревает. К примеру, то мгновение, когда мать замирает над младенцем, прежде чем взять его на руки, словно просит его согласия; не просто поднимает, а признает его присутствие: его полную зависимость от нее, но и его абсолютную обособленность. Или, к примеру, то, как достаточно преданная мать познает физические потребности младенца: усталость, голод, болезнь – и ставит их выше своих потребностей, постепенно с годами меняя и определяя заново это соотношение. Он говорит об удовлетворении этих потребностей посредством тепла, питания, защиты, правильного медицинского ухода. Кажется, нет ничего проще, чем быть «достаточно хорошей матерью», так почему же это так тяжело?

«Я стала матерью в Америке 50-х, – пишет Адриенна Рич, – в той самой фрейдианской, потребительской Америке, которая провозгласила семью центром своего общества. Мой муж восторженно говорил о наших будущих детях; его родители с нетерпением ждали рождения внуков. Я же не имела ни малейшего представления, чего хочу я , и вообще есть ли у меня выбор. Все, что я знала, – это, что родить ребенка означает полностью признать себя зрелой женщиной, доказать себе, что я такая же, как все женщины <���…> Меня словно парализовало при контакте с маленькими детьми <���…> Ребенок, думала я, мгновенно раскроет мое истинное лицо. Это ощущение, будто я исполняю какую-то роль, вызывало у меня странное чувство вины, хотя эта роль была необходима мне, чтобы выжить» [48].

Симона де Бовуар считает, что мы можем точно указать, когда патриархия предпочла материнство женщины ее сексуальности: это произошло в тот момент, когда Мария смиренно склонилась перед Иисусом [49]. В результате вот уже две тысячи лет в мире преобладает расстановка сил, при которой женщина может найти свое место в обществе, только если возьмет на себя – покорно, беззаветно и самоотверженно – одну-единственную роль – роль матери. Не доисторической Матери, дарующей жизнь, равно как и смерть; и даже не матери, только дарующей жизнь и рожающей, а той коленопреклоненной, которая видит в сыне единственное оправдание своего существования на Земле.

«Дети причиняют мне самые изысканные страдания из тех, что я когда-либо переживала, – пишет Рич в своем дневнике. – …Я их люблю. Но именно в этой силе и необходимости любви и заключается страдание» [50]. В своей книге она описывает узкий, ограниченный и обособленный мир матери и ребенка в западном обществе, где мать проводит часы, а иногда дни и недели (в непогоду, во время простуды или просто из-за унылого настроения) без общения с каким-либо взрослым человеком, кроме своего мужа, который вправе появляться у семейного очага, когда ему заблагорассудится, и так же покидать его, захлопнув за собой двери в большой и многоцветный мир. «Взлетать на волнах любви, ненависти и даже ревности к детству твоего ребенка; надежды на его взросление и страха перед ним; жажды свободы и освобождения от цепей ответственности, сковавших все твое существо» [51]– так описывает Рич свои ощущения, разрываясь между вялым желанием «вести себя как надо», «обеспечить эмоциональный заряд», который требуется от любой матери; оправдать ожидания общества, утверждая, что только дети и никто другой являются источником ее счастья и удовлетворения, – и разрывающей ее изнутри, рвущейся наружу потребностью быть самой собой. В данном случае – поэтессой, борцом за права человека, женщиной, интеллектуалкой, лесбиянкой-феминисткой, одним словом, Адриенной Рич. Много лет спустя, оставив мужа и окончательно утвердившись в выборе в пользу любви к женщине, она познала полную свободу. Не каждая из нас обладает такой силой, да и у самой Рич на это ушли долгие годы депрессий – кратковременных побегов в никуда.

«А что, если женщина эта – чудовище, антиженщина, бесприютное гонимое существо, неспособное найти элементарного утешения… в любви, материнстве, милосердии…» [52], – писала она в своем дневнике в приступе ненависти к себе и отчаяния после долгих лет мучительной внутренней борьбы.

Возможно, что у многих женщин из поколения Адриенны Рич, поколения наших матерей, не оставалось ничего другого (а возможно, и многим из нас не остается ничего другого), как запрятать подальше на чердак чувства любви к своим детям и просто бежать, захватив по пути случайные обрывки своего «Я», как человек, спасающийся от огня, хватает на бегу все, что попадет ему под руку: потрепанного мишку, дневник с объяснением в любви к какому-то давно забытому соседскому мальчишке, несусветно дорогую блузку, которую так ни разу и не надели… Иногда наша депрессия – это единственный «аварийный выход» из нагромождения вынужденных обязанностей (часто будто бы взятых на себя добровольно) и образов, которые не совпадают с нашими личными потребностями или даже противоречат нашей внутренней сущности. Сущности, о которой мы вряд ли догадываемся, вступая в мир «женской зрелости».