Симона Мацлиах-Ханох - Сказки обратимой смерти. Депрессия как целительная сила

Стоит нам, превозмогая усталость или недомогание, выйти в сад, присесть среди зеленой листвы и ярких цветов, дотронуться рукой до коричневой земли или выдернуть несколько упрямых травинок, и мы почувствуем, как постепенно набираемся сил – земля отдает нам свою целительную силу. А может, это наша болезнь уходит в воду, которой мы поливаем цветы, и вместе с ней – все дальше и глубже, в самое сердце земли.

Древние люди понимали и чтили духовную связь между небом и землей, между солнцем и золотистым колосом, между молодой луной и семенем, дремлющим и просыпающимся в сырой земле; между звездами и цветами; между водой, что на небе, и той, что на земле. Возьмем, к примеру, древнеперсидский миф о войне сил добра и света во главе с Ахуромаздой, сотворившим скот, растения и воду, с его вечным врагом, носителем тьмы и зла Ахриманом – источником вредных сил природы, болезней, неурожая, творцом хищных зверей и ядовитых змей. Легенда рассказывает, что Ахуромазда явился персидскому царю Джамшиду, как водится, во сне и дал ему золотой плуг. А древние персы действительно научились пахать, сеять и растить хлеб. Каждая вспаханная борозда была их вкладом в борьбу с демоническими силами Ахримана, каждое брошенное в землю семя приближало их бога Ахуромазду к победе над носителями зла и мрака. Они трудились на земле, и она давала им жизнь. Земля была для них домом.

Дети, подобно нашим предкам, верят в святость земли и в святость всего, что она порождает. Девочкой я чувствовала пульсацию земли у себя под ногами; просила разрешения у куста сорвать с него цветок и устраивала похороны нечаянно сорванным листьям…

Как я уже упоминала, мне было неполных пять лет, когда мои родители вместе со мной эмигрировали из тогда еще советской Латвии в Израиль. Очень скоро мы оказались в кибуце, где я делала все что могла, чтобы быть «как все»: ведь только так я могла почувствовать себя «дома». Детская интуиция мне подсказывала, что секрет деления на «своих» и «чужих» каким-то образом связан с землей. К детскому корпусу прилегало поле, в котором я и еще одна девочка, ставшая моим первым личным инструктором, обнаружили длинную тропу. Вот по этой каменистой, усыпанной колючками тропинке я и заставляла шагать мои бледнокожие ноги. Побитые и исколотые, они упрямо шагали навстречу прекрасному будущему.

Не было там широких зеленых лужаек, которые могли бы раскрыть мне всю правду о наших отношениях с землей: единственная дорожка, ведущая к бассейну, была покрыта плавящимся на солнце черным асфальтом; и ни один ребенок даже не пытался нарушить негласный закон: «Кибуцные дети ходят босиком». Очень скоро кожа на наших ступнях могла соперничать с лошадиными копытами, и мы спокойно вышагивали по раскаленной тропе. И вместе с тем, как нас научили подавлять боль и как загрубела наша кожа, в нас заглушили и многое другое, а чувство коллективизма стало заменой всему: независимости, любви, самовыражению…

Когда был убит премьер-министр Рабин, люди вокруг меня говорили: «У нас отняли нашу Землю». А я молчала. У меня не отняли землю, потому что у меня ее не было. Через несколько лет я вспомнила это ощущение неприкаянности, когда как-то услышала девушку-бедуинку, которая сказала в споре об обязательной военной службе: «Если бы у меня была земля, ради которой я должна была бы пойти в армию, я бы пошла. Но у меня ее нет». Я не уверена, можно ли сравнивать отсутствие привязанности к этой земле у меня – эмигрантки с тем, что чувствует юная бедуинка по отношению к земле, которая ее отвергает. Причины недуга, скорее всего, разные, а следствие одно: отсутствие связи, оторванность.

Мне кажется, я не знала, что значит чувство настоящей причастности, пока не оказалась в Индии. Именно там по пути из одной деревни в другую среди бескрайних зеленых полей, расположенных по обе стороны пыльной разбитой дороги, по которой полз наш допотопный маршрутный автобус, я увидела местного мужчину. Он просто стоял на невысоком пригорке неподалеку от дороги, но что-то в его позе поразило меня. Я сразу поняла: это хозяин земли. Глядя на него, я поняла, что равно как он принадлежит земле, земля принадлежит ему.

Несколько лет назад я слушала лекцию известной в Израиле ученой и общественной деятельницы по имени Амаль Сана аль-Хаджадж о высокой цене, которую платят женщины-бедуинки за невозможность жить привычной им жизнью. По ее словам, раньше бедуинская женщина жила в открытом шатре, стенки (крылья) которого опускались только в непогоду. Она была защищена, но при этом могла наблюдать за всем происходящим вокруг на расстоянии трех километров. Если кто-то приближался к шатру – друг или враг – она успевала подготовиться к встрече. Все пространство вокруг принадлежало ей. Даже когда семья покидала одно место и переходила на другое, ее мир оставался нетронутым; она по-прежнему продолжала отвечать за главные энергетические ресурсы семьи: землю, скот и воду. Прежде чем поставить шатер, муж был обязан посоветоваться с ней, достаточно ли близко выбранное место к колодцу, хороша ли земля и подходит ли место для стада?.. Сегодня бедуинская женщина живет в поселке городского типа, в закрытой типовой квартире. Если кто-то стучит в дверь, у нее нет времени подготовиться. Если она открывает окно, муж требует его закрыть: живущие рядом соседи относятся к другому племени, и это считается неприличным. Она отрезана, оторвана от колодца, от земли, от стада – она беспричастна. То более чем скромное влияние, которое имела бедуинская женщина в жестко организованном патриархальном обществе, традиционно привязанном к земле, было сведено к нулю государством, не признающим ее права быть хозяйкой своей земли и запершим ее в современной городской квартире. «Эти квартиры проектируют мужчины, – добавила Амаль с грустной улыбкой, – и поэтому там всегда большой диван (салон, гостиная), где они по-хозяйски принимают своих гостей, а кухня, принадлежащая женщине, стала больше похожа на небольшую нишу или на тесный склеп».

Я не думаю, что это отдаление, этот уход от земли является случайным. Чем больше человечество (ведомое мужчинами) подчинялось разуму – двигалось от поклонения материнству и природе в сторону религий отцов и индустриального производства, тем более оно страшилось своей связи с бурым, излучающим тепло, всепоглощающим перегноем, терпеливо ожидающим нашей смерти, чтобы принять в себя и нас, и тем чаще оно поднимало свой взгляд вверх, ввысь – к ясным, прозрачным небесам.

И вот, земля, которая дает нам жизнь, пищу, среду обитания, чью твердую поверхность мы ощущаем под своими ногами, постепенно стала восприниматься как огромное скопище мертвых минералов и организмов на разных стадиях их распада или разложения, как глобальное кладбище, где из смерти прорастает жизнь (на основе воды и воздуха, так или иначе «сворованных» у неба). «Земля как темная и при этом женская материя представляет собой материю грубую и в физическом, и в духовном смысле, – пишет на эту тему Эрих Нойманн, – это зловещий организм, порочная плоть этого мира. Это лоно смерти, кровожадный зев мрака; это могила, подобно саркофагу пожирающая живое мясо» [113] [114].