Коллектив авторов - Христианская психология в контексте научного мировоззрения

Мне думается, что для такого идеалистического упования есть свои основания. Святитель Николай Сербский писал: «Этика — отзвук догматики» [339]. Если нет догматики, нет и этики. Наука тоже строится на определенного рода догматике, только там она зовется аксиомами. В этом плане наука — отзвук аксиом, она учит значимости начал, принимаемых на веру, и стройности выведения из них последствий. Эта гимнастика, дисциплина — если хотите, аскетика — ума может быть важным подспорьем и для богомыслия, что не раз было подтверждено просвещенными отцами Церкви. Вспомним и слова владыки Антония Сурожского, обращенные к молодому священнику: «Святому никакие науки не нужны, но, поскольку ты пока не святой, — образовывайся, учись, постигай науки».

Итак, вопрос не в том, что делать с наукой, а в том, что с человеком надо что-то делать, в частности, конечно, и с ученым человеком.

— Сейчас настала совершенно новая эпоха в науке и культуре, сформированы новые подходы, новые люди, ориентированные на бизнес и личный успех, а вы все апеллируете к временам Сеченова и Павлова. Какое отношение имеет это прошлое к современным проблемам?

— Действительно, каждое поколение ищет свое собственное лицо и хочет быть неповторимым, оригинальным. Но я неслучайно, говоря о дне сегодняшнем, упомянул выше о тех «новых людях», которые увлекали воображение русского общества в 60-х годах позапрошлого века. Достаточно вспомнить героев и коллизии романов И. С. Тургенева («Рудин», «Накануне», «Отцы и дети»), Ф.М. Достоевского («Бесы», «Братья Карамазовы»). Особо показателен в этом плане роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», вышедший, кстати, тогда же, что и сеченовские «Рефлексы головного мозга» (1863). Более того — прототипами главных героев у Чернышевского были именно Сеченов (в романе Кирсанов) и его жена (в романе Вера Павловна с ее знаменитыми нумерованными «снами» — утопиями безоблачного будущего социализма).

Согласен также, что современному человеку, особенно молодому, все это может показаться чем-то совершенно уже древним, никак не касающимся дня сегодняшнего. Но дело в том, что общественные взгляды и споры давно ушедших Тургенева, Достоевского, Чернышевского или Сеченова отражали ту наметившуюся развилку в сознании, с которой страна и мир начинали все более уклоняться от глубинных основ христианского мировоззрения и выбора. Не касаясь здесь, конечно, всего многообразия этих уклонов, нельзя не назвать хотя бы того, который в своем развитии столь во многом определил облик современности, включая психологию общества и человека. Я разумею возникновение, утверждение и воплощение коммунистических идей [340]. Чтобы обнаружить переходные звенья, связывающие с нашим временем, воспользуемся описанием одного эпизода, произошедшего через сорок лет после выхода романа Чернышевского.

«В конце января 1904 года в Женеве, — вспоминает социал-демократ, меньшевик Н.В. Вольский (Н. Валентинов), — я застал в маленьком кафе на одной из улиц… Ленина, Воровского, Гусева. Придя после других, я не знал, с чего начался разговор между Воровским и Гусевым. Я только слышал, что Боровский перечислял литературные произведения, имевшие некогда большой успех, а через некоторое, даже короткое, время настолько „отцветавшие“, что, кроме скуки и равнодушия, они ничего уже не встречали… Я вмешался в разговор и сказал… почему бы не вспомнить „Что делать?“ Чернышевского.

— Диву даешься, — сказал я, — как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездарное, примитивное и в то же время претенциозное. Большинство страниц этого прославленного романа написаны таким языком, что их читать невозможно. Тем не менее на указание об отсутствии у него художественного дара Чернышевский высокомерно отмечал: „Я не хуже повествователей, которые считаются великими“.

Ленин до сего момента рассеянно смотрел куда-то в сторону, не принимая никакого участия в разговоре. Услышав, что я говорю, он взметнулся с такой стремительностью, что под ним стул заскрипел. Лицо его окаменело, скулы покраснели — у него это всегда бывало, когда он злился.

— Отдаете ли вы себе отчет, что говорите? — бросил он мне. — Как в голову может придти чудовищная, нелепая мысль называть примитивным, бездарным произведение Чернышевского, самого большого и талантливого представителя социализма до Маркса! Я заявляю: недопустимо называть примитивным и бездарным „Что делать?“. Под его влиянием сотни людей делались революционерами… Он, например, увлек моего брата [341], он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал… После казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взялся уже за настоящее чтение и просидел над ним не несколько дней, а недель. Только тогда я понял глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь…

— Значит, — спросил Гусев, — вы не случайно назвали в 1903 году вашу книжку «Что делать»?

— Неужели, — ответил Ленин, — о том нельзя догадаться?» [342]

Не посетуйте на столь длинный пересказ, но для понимания важны не просто чьи-то отдельно взятые слова, а обязательно и их контекст, ситуация в целом. Со времени этого разговора политических эмигрантов в женевском кафе прошло сто с лишним лет, но деятельность Ленина (жизнь которого «получила заряд», была в юности «перепахана» романом Чернышевского и, косвенно, образом мысли Сеченова — как прототипа героя романа) полностью не ушла в архив истории, ее плоды пожинаются до сих пор, а материальные знаки маячат повсюду в виде памятников, бюстов, названий площадей, поселков, улиц, станций железной дороги, метро и т. п. В самом сердце столицы, под стенами Кремля, стоит мраморный Мавзолей с мумией «вождя мирового пролетариата» и поклонника романа Чернышевского, из центра Москвы по Ленинградскому проспекту, переходящему в Ленинградское шоссе, вы едете на машине (можно и на поезде с Ленинградского вокзала) в город Санкт-Петербург, странным образом затесавшийся в середину Ленинградской области…

Да если бы дело ограничивалось только нынешней топонимикой, вполне отражающей понятийный сумбур в головах современников (вроде столичной площади Ильича с вытекающей прямо из нее улицей Сергия Радонежского). Но в политической и общественной жизни нынешней постсоветской России наследники, последователи и поклонники дела «Ильича» (и Сталина, и Молотова, и Дзержинского, и всей этой камарильи) составляют на сегодня вторую (!) по численности парламентскую партию, которая (без всякой оглядки на кровавое прошлое), как и ее предшественница, называется коммунистической, хотя всем известно (по крайней мере — должно бы быть известно), что коммунизм наяву (а не в «снах Веры Павловны») обернулся трагедией миллионов людей, депортацией целых народов, последовательным уничтожением целых сословий русского общества — дворянства, крестьянства, духовенства, купечества, цвета русской интеллигенции. Говорить в этом плане, что Советское государство было правопреемником Русского, — примерно то же, что считать Турцию со столицей в Стамбуле преемницей Византии со столицей в Константинополе.