Коллектив авторов - Христианская психология в контексте научного мировоззрения

Нынешнюю Россию не только именуют «постсоветской», но она слишком во многом и остается внутренне таковой, словно не осознающей своего столькими жертвами купленного освобождения из коммунистического плена и все порывающейся вернуться обратно. Если же говорить с позиции психологии, то главным следствием «погромного века» стал «человек советский» (или — более обобщенно — «красный человек»), чьи укорененные черты (нетерпимость, подозрительность, постоянный поиск врагов, группоцентризм, переходящий в вождизм и прочее) проявляются и сегодня. Зрение (мировоззрение) постсоветского человека во многом остается по-прежнему искаженным за счет вбитых в сознание и уже в подсознание реакций, штампов и идеологем, что обнаруживает себя в самых разных сферах — от политических до церковных (недавно я слышал призыв ввести государственную «диктатуру православия» по образцу ленинско-сталинской «диктатуры пролетариата». Опять же если брать истоки и суть — отзвук темы «Легенды о Великом инквизиторе» из «Братьев Карамазовых»).

Надо ли говорить, насколько это далеко от христианского угла зрения. Взять хотя бы неутомимый (лучше сказать неутолимый) поиск врагов, заговоров, нахождение источника зла исключительно в других людях, народах, нациях, странах, сословьях и — как неизбежное следствие — жестокая борьба с ними, вплоть до целей и средств их полного и окончательного уничтожения. Однако — о чем в споре с первыми идеологами социализма говорил еще Ф.М. Достоевский — зло залегает в человеке значительно глубже, чем полагали эти идеологи. Речь должна идти об изначальном поражении «первородным грехом», о душе как поле борьбы Бога с дьяволом. «Первородный грех, — пишет протоиерей Александр Шаргунов, — напоминает вам, что зло не есть нечто внешнее по отношению к человеку… Зло уже здесь, в глубине нас самих, а не только в других. Зло в подлинном первоначальном значении — прежде всего в нас, а не в общественных условиях. Христос заповедует нам начать с уничтожения зла в нас самих, а не с того, чтобы убивать тех, кого мы считаем так или иначе злыми… Зло, разумеется, присутствует в мире. Оно может воплощаться через другого, но оно также — неискоренимо — во мне самом… Бессознательное отвержение первородного греха — во всех бунтах, революциях, в коммунистической революции Маркса — Энгельса, в мессианском фанатизме Гитлера… Почему никто никогда не сказал, почему не хотят понять, что умерщвление миллионов людей в гулагах и освенцимах совершается по причине отвержения догмата о первородном грехе?» [343]

Обещания коммунистического рая наиболее строгую и длительную проверку прошли в нашей стране [344]. Это вовсе не значит (как утверждают сейчас некоторые), что это был «особый путь», «наша специфика» и т. п. «Советский человек» — явление интернациональное, всемирное, его родовые черты без труда узнавались в XX веке на Кубе и в Анголе, во Вьетнаме и Польше, в Румынии и Германии (ГДР). Именно изначальная разность религий, рас, народов показывает, насколько объективны, серьезны, принудительны законы формирования Homo soveticus, насколько эти законы перекрывают, перемалывают исходные межкультурные несовпадения людей, имевших соблазн или несчастье вступить на этот путь.

За нынешними призывами (косвенными, а порой и прямыми) к повтору «коммунистического проекта», разумеется, с уверениями «учета ошибок и избегания крайностей» кроется очередная попытка игнорировать присутствие и действие социально-психологических закономерностей и — главное — духовных законов. Последние, как известно, даже не железные. Они — алмазные. Думать, что можно переиграть их или как-то обойти — это не просто еще раз наступить на грабли. На этот раз — уже на самострел.

— Можно ли аспекты веры трактовать только как метафизическую потребность, или это должно быть связано с точки зрения психологии с какими-то иными оценками и состояниями?

— Вера, как уже говорилось, есть общепсихологический феномен, буквально пронизывающий всю жизнь человека. Ведь мы находимся в вероятностной среде и можем лишь вероятностно предполагать, прогнозировать свое будущее. Отсюда, кстати, понятно, почему «надежда умирает последней»: для ее существования достаточна минимальная вероятность успеха. Вера подразумевает уже иную, более «солидную» вероятность. Основные борения где-то вокруг 50 % успеха. Мера веры часто равна мере неверия. Отсюда необходимость борьбы в себе за веру против неверия. Отсюда парадоксальное, казалось бы, «верую, Господи! Помоги моему неверию» (Мк. 9: 24). И, наконец, уверенность, которая психологически подразумевает субъективную вероятность, близкую к единице.

Итак, речь идет о будущем, которого пока нет, но нельзя сказать, что оно непредставимо. Другое дело, что оно представлено не так, как оно будет, может быть, на самом деле. Вспомним старый анекдот про то, как жена купила лотерейный билет и вслух за семейным ужином мечтает: «Вот, мы выиграем „Волгу“, отправимся семьей на юг, папа сядет за руль, я рядом с ним, а ты, сыночек, сзади, и мы поедем». Ребенок, услышав это, начинает капризничать: «Я хочу на переднем месте рядом с папой, я хочу рядом с папой!» Маме это надоедает, и она прикрикивает: «Выйди немедленно из машины, мы поедем без тебя!» Нет никакой машины, но она видима участниками сцены.

Когда же мы говорим о метафизической потребности, то это потребность не в машине, не в чем-то, что можно пощупать. Это уже другой пласт и уровень веры как общепсихологического феномена. Подчеркиваю — обще-психологического. Что вопрошает сильно пьяный («поддатый») русский человек? Он, как известно, вопрошает одно: «Ты меня уважаешь?» Не просит денег или еще чего-то. Все побоку, остается главное: ты, человек напротив, мой случайный собутыльник, встречный, уважаешь меня или нет? Чем не метафизическая потребность, пусть и в изуродованном виде?

Может ли невидимое стать видимым, вера перейти в уверенность, осязаемость? История Владыки, судьбу которого мы разбирали выше, показывает, как и при каких обстоятельствах это может состояться как неоспоримое свидетельство. И ясно, что редкость, исключительность такого рода свидетельств может быть препятствием, порой непреодолимым, для людей определенного склада ума. Заметим, что именно такой склад характерен для ученых, и потому если выбирать небесного покровителя науки, то это будет, наверное, апостол Фома, сказавший: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» (Ин. 20: 25).

— Понятна Ваша идея статистической подоплеки уверенности, веры, надежды… Это то, что представляется психологическим основанием обыденной жизни. Согласна, что и наука тоже покоится на вере. Совсем не покоится на вере только простая логика, но даже уже арифметика нуждается в допущениях. Что касается алгебры, алгебраической геометрии, то области веры здесь расширяются. Иными словами, нет достаточных оснований, чтобы из предыдущего следовало последующее. Именно здесь появляется замечательное выражение «ясно, что». На самом деле, где «ясно, что», там колоссальное допущение. Конечно, вера присутствует здесь несомненно. Но нас особо волнует вера совсем в другом смысле — такая хрупкая вещь, как христианское чувство человека. А здесь происходит чрезвычайный скачок.