Василий Чибисов - Либидо с кукушкой. Психоанализ для избранных

Светлана поняла: ее старая знакомая пришла в качестве пациентки. Значит, скоро пойдет черный снег. На горе засвистит стая раков. Или пингвинов, на крайний случай.

Неужели это тот самый шанс дважды попытать удачу во взломе хитроумной шкатулки семейного психоза? Но как не хотелось этим шансом пользоваться! Страх, не открывай личико. Страх, ты уже был назван по имени. Не заставляй лечить тебя дважды.

– Ее творчество? – Розалия бросила брезгливый взгляд на бумажную мозаику, так и не убранную с большого стола. – Не удивлена. Лена последний месяц только и делает, что рисует. Безвкусно, криво, грубыми мазками, без всяких правил композиции. Но что-то в ее мазне заставляет ходить и оглядываться. Тут она постаралась на славу. Ну и физиономия…

Светлана бросила взгляд на пазл, на эту последнюю каплю в аффектной чаше Елены. Из хаоса жирных черных линий смотрело чье-то лицо, если можно было так назвать этот гротескный образ. Нечто мерзкое, злобное, перекошенное, сшитое из лоскутов плоти и политое смолой. Образ, сотворенный не перепуганным мальчиком, но его заботливой матерью.

– Видишь? Неизвестно, что она может сделать с Димой. Со мной.

Альтберг снова затянулась.

– Согласна. Состояние Елены вызывает серьезные опасения.

– Да какая там Елена?! Разве в ней дело? – Альтберг устало посмотрела на дно своей чашки. – Нам всем не дает покоя эта мерзкая чучелка. Каждую ночь прыгает по коридорам особняка, роется в шкафах и противно хихикает.

Два довольных клиента и несколько житейских приемчиков – это очень хорошо и замечательно, но любой серьезный ученый или просто гражданин заподозрит неладное. Почему мы пытаемся выдать единичный успех за системное явление? Критерий научного эксперимента – это воспроизводимость. В том числе вне кабинета.

Удачный прием, кунштюк – это одно. Систематическое наблюдение нового феномена – другое. Какое право мы имеем претендовать на научность? Почему до сих пор не смирились с «антинаучностью» психоанализа? Потому, что в антинаучности нас обвиняет только один распиаренный философ – Карл Поппер. Несчастный чудак положил жизнь, чтобы выдумать аргумент против научности психоанализа Он же придумал открытое толерантное общество – великое бедствие, следы которого придется ликвидировать не одному поколению центристов [32].

Поппер считал, что научная теория, если хочет сохранить свою научность, обязана сама искать для себя экспериментальные опровержения. Как вам это нравится? Ученый придумал прекрасную модель, которая работает. Пусть себе сидит, развивает, использует, другим предлагает. Но нет. Нужно тратить время на искусственное изобретение эксперимента, который опровергнет теорию. А справку о том, что не верблюд? А ключи от квартиры? Если для теории нельзя придумать механизма опровержения, то по Попперу такую теорию нельзя считать научной.

К счастью, ученые успешно наплевали на идеи Поппера (если вообще слышали об этом проходимце). Современная наука, особенно квантовая механика, давно отбросила устаревшее требование опровержимости. Зачем, когда способность к прогнозированию и практическое применение говорят лучше любых филососфсих измышлений? Наконец, сама теория фальсификации является неопровержимой (нефальсифицируемой), не соответствуя собственному требованию. Жернова истории постепенно превращают дурное наследие Поппера в костную муку.

И только мы, скромные служители прогресса, позволяем скоморохам-критикам брать теорию Поппера и ейной мордой нам в харю тыкать . Неудивительно, ведь это оружие создано специально против нас. На полном серьезе. Поппер выродил свою концепцию фальсификационизма в конвульсиях беспомощной злобы к психоанализу. Он ненавидел Фройда и его новаторские идеи, не скрывая своих чувств при написании мутных трактатов. Вполне предсказуемо: глубоко патологичные люди всегда будут либо ярыми противниками, либо фанатичными сторонниками психоанализа. Неизвестно, какая крайность хуже.

Как и все поборники толерантности, Поппер тяготел к параноидной структуре. Неслучайно он выбрал слово « фальсификация» и придал ему сакральный философский смысл. В бытовом понимании и на бессознательном уровне «фальсификация» – это всегда подстава, обман, чей-то злой умысел. Когда мы слышим «фальсифицирующий эксперимент», какая возникает первая ассоциация? Правильно. Что кто-то взял и сфальсифицировал результаты эксперимента. И только потом выясняется, что это просто опыт, с помощью которого можно опровергнуть теорию.

А что у нас характерно для страдающих острым бредовым расстройством? Правильно. Ощущение тотальной сделанности . Врач, родственники, весь мир – все это спектакль, масштабная фальсификация . И если философ требует от других, чтобы они бегали и искали возможные источники фальсификации, то это наводит на размышления.

Но и это еще не все. Свой главный политический труд Поппер назвал «Открытое общество и его враги», прочно заложив в основу леволиберального дискурса постоянный поиск всевозможных врагов, вредителей, угнетателей, милитаристов, авторитарных нарциссов [33], фашистов, рук Кремля и ножек Буша. Нет в мире идеологии, более нетолерантной к критикам, чем толерантный леволиберализм. А между тем, именно параноидные личности любят приписывать другим деструктивные помыслы и дурные качества.

Есть и другая крайность – научная анархия, когда всякая методология отрицается, науке навязывают идеи равенства и гуманизма. Это веяние наиболее полно выразилось в работах анархиста Пола Фейерабенда, который активно призывал своих последователей «попрощаться с разумом». Рассуждения о развитии науки были для Фейерабенда лишь ширмой для пропаганды леволиберальных взглядов. Его философия не опиралась на факты или рациональные аргументы, а апеллировала к образу химерического «свободного общества». Философствующий анархист, не особо стесняясь, «доказывал», будто все культуры и традиции равны и имеют право на существование, сколь бы отсталыми и деструктивными они ни были.

К сожалению, вся вторая половина прошлого века прошла под знаменами всевозможных леваков. Поэтому титанически трудно найти разумного философа, который не будет давать советы ученым, а молча понаблюдает за их работой и сделает точные выводы. Но такой человек нашелся. Им оказался достойный Лакатош Имре, американский философ венгерского и еврейского происхождения. Правда, тоже немного марксист, но адекватный. Ученик Лукача Дьордя, который был истинным гегельянцем и знал толк в эстетике, – за что его ненавидели обычные коммунисты, которые заменили диалектику на топорный истмат.