Эрих Фромм - Миссия Зигмунда Фрейда. Анализ его личности и влияния.

Поскольку теоретическая картина человеческой природы была той же, что и у большинства его современников, не было отличий и в политических установках, по крайней мере в отношении к первой мировой войне — а это был наивысший тест не только для сердца, но и для разума и реализма людей того времени. "Непосредственная реакция Фрейд на объявление войны. — пишет Джоне, — была неожиданной. Можно было предположить, что миролюбивый savants пятидесяти лет встретит ее просто с ужа сом, как многие другие. Напротив, его первой реакцией был скорее юношеский энтузиазм, пробуждение воинственного пыла его отрочества. Он даже высказался о безрассудных действиях Берхтольда (австрийский министр иностранных дел. — Э. Ф.) как об "освободитель ном, снимающем напряжение мужественном деянии" ("Das Betreiende der mutigen Tat") и зая вил, что впервые за тридцать лет он почувствовал себя австрийцем… Его все это так захватило, что он ни о какой работе думать не мог и про водил время, обсуждая события дня со своим братом Александром. "Мое либидо отдано Австро — Венгрии" — так он выразился тогда".

Характерны его сравнения военных событий с битвами внутри движения. В письме Хитшману он замечает: "Мы выиграли кампанию против швейцарцев, но было бы чудом, если бы германцы победоносно завершили войну, а мы смогли продержаться до этого времени. Мы должны изо всех сил на это надеяться. Германская ярость кажется тому гарантией, и возрождение Австрии обещает многое".

Для идолопоклонства Джойса, да и вообще для ортодоксально — фрейдистского взгляд? характер но то, что моральная и политическая проблема этого воинского энтузиазма камуфлируется "ис толкованием", будто мы имеем здесь дело с "юношеским энтузиазмом, пробуждением воинственного пыла его отрочества". Джоне, должно быть, сам был несколько изумлен такой реакцией Фрейда, а потому он пишет, что "это настроение, однако, длилось совсем недолго и Фрейд через неделю пришел в себя". Но это не соответствует тем фактам, которые приводит сам Джоне. Прежде всего, он "пришел в себя" лишь в отношении того, что касалось энтузиазма по поводу Австрии, да и мотив этого нельзя признать самым разумны… "Довольно любопытно, — пишет Джоне, — что перемену в чувства Фрейда внесло отвращение к той некомпетентности его новообретенного отечества, что проявлялась в кампании против сербов". Пока речь шла о Германии, потребовалось еще несколько лет, а не "пара недель", чтобы прошел энтузиазм. В 1918 г. Фрейд еще желал победы Германии, хотя к тому времени она казалась ему маловероятной. Только в самом конце войны он преодолел свои иллюзии. Но, в отличие от многого другого, опыт первой мировой воины и самообмана оказал глубокое воздействие на Фрейда и многое ему прояснил. В начале 30 — х годов в замечательном обмене письмами с Альбер том Эйнштейном по вопросу о возможном пред отвращении войн он говорит о себе и об Эйнштейне как о пацифистах и не оставляет никаких сомнений по поводу своего отрицательного отношения к войне. Хотя Фрейд считает, что готовность люден участвовать в воине коренится в инстинкте смерти, по его мнению, вместе с ростом цивилизации деструктивные тенденции интернализируются (в форме Сверх — Я). Он выражает надежду, что мысль о возможности положить конец всем войнам в не столь уж далеком будущем благодаря интернализации агрессии и ужасу перед разрушительной силой новой воины, быть может, окажется не столь уж утопичной".

Но в то же самое время письмо к Эйнштейну свидетельствует, что в политике Фрейд находится на крайнем правом фланге либерализма — эта позиция отчетливо выражена и в "Будущем одной иллюзии". Он заявляет, что деление людей на вождей и подчиненных относится к конституции человека, неравенство — ее неотъемлемая часть. Подавляющему большинству людей нужна власть, принимающая за них решения, которой они должны более или менее безусловно подчиняться. Единственная его надежд? состоит в том, что эта правящая элита будет сформирована из избранных людей, способных пользоваться своими мозгами и бесстрашных в борьбе за истину. Идеальным является "сообщество людей, подчиняющих свою инстинктивную жизнь диктатуре разума".

Вновь мы видим здесь главный идеал Фрейда: господство разума над инстинктом, соединенное с глубоким неверием в способность среднего человека принимать решения и определять собственную судьбу. Такова одна из трагических сторон жизни Фрейд?: за год до победы Гитлера он отчаивается в возможностях демократии и в качестве единственной надежды предлагает диктатуру элиты мужественных, отчаянных людей. Не было ли это надеждой на то, что лишь психоаналитическая элита может направлять и контролировать праздные массы?

С помощью предшествовавшего анализа мы стремились показать, что целью Фрейда было основание движения за этическое освобождение человека, создание новой светской и научной религии для элиты, призванной вести за собой человечество.

Но мессианство Фрейда не превратило бы психоанализ в Движение, не будь в этом потребности у его последователей, а равно и у широкой публики, восторженно принявшей его учение.

Кем были его первые преданные ученики, владельцы шести из Семи Колец? Городские интеллектуалы с глубокой потребностью в идеале, в вожде, в движении, но уже лишенные всяких религиозных, политических или философских идеалов и убеждений; среди них не было ни одного социалиста, сиониста, католика или ортодоксального иудея (у Эйтинстона могли быть размытые симпатии к сионизму). Их религией было Движение. Растущий круг аналитиков принадлежал к той же среде; в подавляющем большинстве это были интеллектуалы — выходцы из среднего класса, без религиозных, политических или философских интересов и увлечений. Гигантская популярность психоанализа на Западе, особенно в Соединенных Штатах, начиная с 30 — x годов, без со мнения, имеет тот же социальный базис. Это был средний класс, для которого жизнь утратила смысл. У таких людей нет политических или религиозных идеалов, но все же они заняты поиском смысла, идеи, которой они могли бы себя посвятить, объяснения жизни, которое не требует ни веры, ни жертв и при этом удовлетворяет потребность в чувстве сопричастности движению. Движение удовлетворяло всем этим требованиям.

Однако новая религия разделила судьбу большинства религиозных движений. Первоначальный энтузиазм, свежесть и спонтанность скоро ослаб ли; верх взяли иерархия, добывающая себе престиж "правильным" толкованием догмата, наделенная властью судить — кто верен и кто неверен религии. Догмат, ритуал, превращение вождя в идола заняли место творчества и спонтанности.

Вряд ли необходимо доказывать чрезвычайность роли, которую в ортодоксальном психоанализе играет догмат. За последние полвека теоретическое развитие, если не брать новшества самого Фрейда, было сравнительно незначительным.