Роджер Смит - Чувство движения. Интеллектуальная история

Решительная критика Джеймсом центрально-иннервационной теории чувства движения, о которой шла речь в предыдущей главе, во многом исходила из трактовки воления – и сопутствующего ему чувства усилия – как психологического события, сложного противоборства идей и эмоций. Заметим, что, размышляя об усилии, Джеймс не жалел собственных усилий, ни умственных, ни эмоциональных. И таким образом пришел к убеждению, что усилие, которое принято называть волевым актом, выражает борьбу конкурирующих идей: это психологическое – если угодно, даже моральное – событие, и как таковое оно не предопределяет той или иной физиологической основы. Отсюда нет никакой нужды, вопреки мнению Бэна, отстаивать реальность психической активности, привлекая для этого специфически моторную теорию ощущений; более того, воспользовавшись современной терминологией, можно сказать, что такой подход несет в себе категориальную ошибку.

«Сторонники внутренней спонтанности, возможно, сами того не ведая, поворачиваются спиной к ее действительному оплоту, когда бьются за осознанность энергии нисходящего разряда. Давайте исключим такую осознанность, давайте скажем, что все наши идеи движения, по сути, сенсациональны; но и тогда в процессе выделения, выбора и принятия одной из идей в ущерб другим, в том, как мы словно бы говорим ей „да будешь ты моей реальностью“, содержится большой простор для демонстрации нашей внутренней инициативы. Здесь, как мне представляется, и следует проводить черту между пассивным материалом и активностью нашего духа» (James, 1950, vol. 2, p. 518).

Иными словами, Джеймс в своем описании разграничил волеизъявление («активность духа») и телесное чувство движения («пассивный материал»). Тем самым он помог расчистить путь, по которому охотно пошли другие психологи, отказываясь от понятия воли (в обывательском смысле) как ненаучного, непригодного для новой научной психологии. Часть психологов считала, что воля, понимаемая как свободная и спонтанная инициация действия, – это та ментальная (и даже духовная) категория, с которой психология, став научной дисциплиной, навсегда распрощается. Отсюда следовало, что впредь ученым-психологам предстоит исследовать чувство кинестезии, а не чувство действия, хотя о нем писали многие из упомянутых выше авторов. При всем том ситуация была сложнее, чем может показаться, поскольку усилие и чувство усилия по-прежнему оставались конкретными психологическими явлениями и требовали истолкования.

В последний год XIX века Виктор Анри выпустил обстоятельную обзорную работу по мышечному чувству, где с сожалением констатировал, что физиологические и психологические исследования все больше отдаляются от той психологии, благодаря которой в научном обиходе и возникла тема мышечных ощущений, – от психологии Мен де Бирана, Томаса Брауна, их современников и последователей (Henri, 1899, p. 406–413) [159] Анри приводит обширную библиографию, основанную на работе Клапареда (Claparède É. Du sens musculaire, à propos de quelques cas d’hémitaxie posthémiplégique, 1897). Призыв вернуться к Бирану, положив его взгляды в основание психологии, наиболее приспособленной для изучения индивидуальности, вместо того чтобы расширять круг специализированных направлений физиологии и психологии, восходит к Бертрану (Bertrand, 1889 – сборник статей о Биране, где «мышечные ощущения», входят в понятие «мышечное усилие»). . Та старая психология до некоторой степени сохранилась в широких подходах Уильяма Джеймса и повлияла на философские взгляды его друга и корреспондента Анри Бергсона. Они оба придавали большое значение волению, хотя и тот и другой, как я уже отмечал, говоря о Джеймсе, стремился рассматривать сознание (или дух) отдельно от физиологических процессов, вызывающих двигательные ощущения.

Бергсон хорошо понимал, насколько важны исследования мышечного чувства для новой экспериментальной психологии, претендующей на статус точной науки: из осознания модальностей давления и напряжения, присущих мышечному действию, следует их принципиальная измеримость, а количественный анализ осознания – это уже материал для лабораторной работы. Однако он лишь посмеялся над путаной идеей, будто бы психическая сила преобразуется в мускульную и будто бы вторая может служить неким мерилом первой (Бергсон, 1992а, с. 54). Только намного более глубокая философия, философия творящего, активного, обладающего памятью духа, такая философия, какую он сам вознамерился утвердить, сумела бы избежать подобных нелепостей. Тем не менее Бергсон штудировал литературу по психологии; особенно его привлекала теория, связывавшая чувство движения с центральной иннервацией. Он полагал, что эта теория вполне согласуется с положением о неопровержимой (по его мнению) достоверности интуиции как источника информации об активности, составляющей суть психической жизни, интуиции, которой, на его взгляд, был щедро наделен Биран. Так, говоря о внимании, Бергсон отмечал, что внимание сопровождается мышечным сокращением, а точнее, «отчетливым ощущением напряжения сокращения кожи головы, это давление снаружи внутрь, которое мы ощущаем всем черепом, когда делаем напряженное усилие что-нибудь вспомнить» (там же, с. 62) [160] Бергсон ссылается на: Ribot Th. La Méchanisme de l’attention (1889; R ibot, 1903); Рибо, в свою очередь, приводит наблюдения Фехнера и др. . Такого рода напряжение в тканях объясняет и напряжение психическое. В этой связи Бергсон ссылался на исследования Шарля Фере, согласно которым всякое ощущение сопровождается возрастанием мышечного напряжения [161] Бергсон цитирует Фере (Féré, 1887). Фере пытался измерить воздействие мышечной активности на активность интеллектуальную и спонтанные движения плода в утробе матери (см. также: Richet, 1884, p. 518–523, где подчеркивается роль движения во всех ощущениях). . Отсюда последовал вывод: всякое ощущение содержит в себе элемент мышечного ощущения. Бергсон указал также на роль чувства движения для усвоения двигательных навыков, которое особенно наглядно проявляется в работе мышц, когда человек учится говорить. И наконец, он заявил, что осознанность движения – «абсолютно реальный феномен», подразумевая, что «реально» именно ощущаемое движение, а вовсе не движение материального объекта (Бергсон, 1992б, p. 258).

Бергсон ратовал за понимание тела как инструмента духа – за инструментальное понимание ощущений, в том числе двигательных, в процессе деятельности организма, подчиненной велению духа. Такой подход, при котором в центре внимания оказывается моторная сторона психологической жизни человека, наиболее характерен для англоязычного мира благодаря понятиям, разработанным Бэном и преобразованным затем в функционалистские термины, – понятиями, связанными с активностью, обладающей функцией адаптации к среде. Сложившийся таким образом научный язык способствовал развитию психологии, которая признает важность мышечных ощущений для «делания» как нечто само собой разумеющееся. Джон Дьюи, чьи труды по теоретической психологии, пользовались большой популярностью в Соединенных Штатах, писал: