Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

Тем более сильным был шок от разрывания связи. Сепарация подействовала так, что она чувствовала себя пустой, апатичной, одинокой и ограбленной. С момента рождения ребенка она выглядит так, будто находится в глубоком трауре (Halberstadt-Freud, 1993, S. 1043).

Моя пациентка, которая очень хорошо себя чувствовала во время беременности, описала это следующим образом: «Когда ребенок появился, это было чудовищным провалом для меня. Пришла реальность, и довольно брутальная. Тело так поменялось, я снова чувствовала себя плохо, хотя во время беременности хорошо выглядела. Ребенок кричал три месяца подряд, я была словно парализована и была не способна как-либо ему помочь. Я провалилась из приподнятого состояния во время беременности в глубокую бездну, чувствовала себя прикованной к ребенку из-за его абсолютной беспомощности. Иногда возникало и чувство, что я очень тесно связана с ним. Я бы с удовольствием засунула его обратно в живот. Ребенку понадобилось три месяца, чтобы понять, что он родился на свет».

Было ясно, что матери понадобилось ровно столько времени, чтобы принять этот факт.

Конечно, бездетность при сохраняющемся желании завести ребенка становится большим несчастьем для пар, которых это коснулось. Причина может быть физической, но так получается, что физические факторы смешиваются с психологическими: в конце концов тело или тела могут быть абсолютно здоровыми, а беременность все же не наступает. Если пара фиксируется на исполнении своего желания завести ребенка, возникает опасность, что само это желание и усилия к его исполнению становятся суррогатом идентичности. Если предпринимается чисто соматическая терапия с целью зачатия, то возможный психосоматический фактор остается в стороне. Динора Пайнс (1990) предполагает комбинацию недостаточной интроекции (с последующей идентификацией) положительного собственного опыта отношений с матерью и непреодоленных и вызывающих чувство вины эдипальных желаний, которая приводит к соматизации и постоянным прерываниям беременности. В случае, когда в бессознательном есть серьезные препятствия для возможности иметь собственных детей, которые манифестируются в бездетности (мы видели несколько подобных примеров), то эти враждебные факторы направляются против зачатого с посторонней помощью ребенка. В начале трагедии о царе Эдипе Лай, «озабоченный своей бездетностью <���…> обращается к дельфийскому оракулу; тот сообщает ему, что это несчастье на самом деле благословение, потому что ребенок, которого родит ему Иокаста, убьет его» (ср.: Ranke-Graves, 1955). Возможно, во многих случаях речь идет об определенной мудрости тела, ведь бездетность помогает избегать большего несчастья.

Желание завести ребенка, собственное тело во время беременности и сама беременность, даже бездетность или фиксация на ней, но также и ребенок после рождения могут использоваться в фантазии и агировании как одновременно желанный и внушающий страх материнский объект. Амбивалентность проявляется по-разному. Собственный ребенок значит для многих молодых взрослых окончательное прощание с детством, родительским домом. Родительство приносит с собой высокие требования к идентичности, жизненные ограничения и утрату свободы. Древние желания первичного материнства актуализируются, так же как и эдипальные конфликты. Ребенок должен стать основанием для идентичности, но одновременно является и угрозой для нее. Обнаружение и проработка конфликтной динамики могут помочь выдержать ненадежную беременность, лучше принять новорожденного ребенка и, возможно, реализовать не исполненное до этого желание стать родителем.

Человек — часть природы и в то же время противопоставлен ей, и мне не кажется слишком рискованным говорить то же самое о «Я» и теле: тело — часть «Я», но оно может влиять на «Я», когда реагирует так, как не должно. И «Я» делает тело объектом как в повседневной жизни, так и в особых, патологических случаях, обращается с ним — зачастую плохо — в целях самоопределения или же чтобы предотвратить (предполагаемое) большее зло. Так же как человек постоянно меняет природу — отчасти, чтобы жить, но отчасти и по деструктивным мотивам — он ежедневно занят изменением своего тела, ближайшей к нему части природы.

Сопоставление конформных обществу телесных практик, которых коллектив требует от своих членов, и тех действий, которые осуществляет человек самостоятельно, восставая против социальных норм, показывает их различную функцию, хотя в обоих случаях используются поразительно схожие средства и поднимаются вопросы идентичности и ее изменения в кризисные периоды жизни. У «примитивных народов» через передающиеся из поколение в поколение телесные практики, какими бы жестокими они нам ни казались, выражается амбивалентность в отношении взросления. Через тело происходит процесс сепарации, изменения и нового принятия: в результате человек заслуживает уважение других и становится новым членом общества, а его самосознание укрепляется. Нонконформные действия вызывают в нашем обществе в основном антипатию, агрессию и отстранение. У бунтующего подростка при этом тоже растет самосознание, к тому же он заручается принятием своей группы сверстников, но это временно и основано на «идентификации вопреки» и борьбе против зависимости, поскольку подросток определяет себя вопреки нормам. Интересно, что подростки частично используют средства, аналогичные тем, что есть у «примитивных народов»: тату, пирсинг, самоповреждение — они наносят себе шрамы, терпят боль, голодают и сидят на диетах. Но если подросток «перебесился» и возвращается в сообщество взрослых и осуществляет индивидуальную интеграцию приобретенных ценностей, которые он выбрал и перенял, как и новых, им самим найденных аспектов, тогда можно рассматривать его бунтарское поведение как процесс идентификации. Правда, не в рамках традиционного ритуала, а индивидуально или на основе норм группы сверстников, к которой он временно принадлежал.

При патологическом агировании имеют место аспекты как бунта, так и адаптации: страдающая анорексией девушка восстает открыто и торжествующе против требования принять женскую идентичность, но не находит ничего для себя и остается в состоянии «идентификации вопреки». Также и открытое самоповреждение подростков имеет бунтарский характер, оно шокирует и вызывает антипатию и агрессию. При других инсценировках тела человек, по всей видимости, подчиняется нормам: страдающая булимией девушка, как правило, имеет нормальный вес, из-за которого она втайне отыгрывает, и хотя ее «с позволения общества» рвет себе под ноги, все же она бессознательно агрессивно устанавливает границы. Также и потребительница «косметической хирургии» будто бы подчиняется коллективным представлениям об идеале, но ее несчастье не в том, что ее тело им не соответствует, — оно скрыто за этим и находится гораздо глубже, и девушка только использует идеалы, соответствия которым она требует от тела. В патологическом агировании нет никакого развития, как и при наркомании: необходимо постоянное повторение, так как амбивалентность и зависимость не преодолеваются, и развитие идентичности останавливается. Связанная с агированием боль символизирует не боль отделения (как в ритуалах «примитивных народов»), а неразрешимое напряжение между стремлением к автономии и желанием зависимости. Здесь увечья — это не сепарация, а отчаянная попытка самоопределения.