Дэмион Сирлз - Тест Роршаха. Герман Роршах, его тест и сила видения

Собственная позиция Роршаха по поводу анализа содержания неоднозначна. В 1920 году он это отвергал, но в 1922 году сменил свою точку зрения, придя к выводу, что «содержание ответов тоже может быть значимым». После того как его более поздняя лекция была включена в английский перевод «Психодиагностики», обе цитаты оказались под одной обложкой, и представители любой из сторон дебатов могли привести в свою пользу выдержку из этого «священного писания».

Другие психологи тем временем начали уделять больше внимания тому, как испытуемые говорили, не фокусируясь при этом ни на содержании, ни на формальных оценках. Дэвид Рапапорт и Рой Шафер, ключевые фигуры в психоаналитически ориентированной части Роршах-сообщества середины века, разработали новые коды для тех ответов на тест, что попросту звучали безумно: «Девиантные вербализации» с дальнейшим разделением на «Необычные вербализации» («шкура зебры… хотя нет – на ней же нет пятен»), «Странные вербализации» («психиатрические эксперименты; абстрактная живопись; душа, горящая в аду»), «Аутистическая логика» («еще одна драка, которая происходит в Южной Африке») и еще с десяток прочих категорий.

Поведение во время прохождения психологического теста все так же оставалось привычным поведением; бессвязные или связанные с насилием фантазии во время теста Роршаха – столь же дурными знаками, как и в любом другом контексте. Почему бы не интерпретировать все, что говорят испытуемые? И лишь немногие стали бы отрицать, что «пелена из черного дыма» в сочетании с другими болезненными и зловещими ответами предполагает наличие определенных темных наклонностей. Как и в случае с попыткой Георга Рёмера в 1920-е годы перейти к «основанному на содержании символическому тесту», отказ от подсчета ответов Движения, Цвета и других формальных категорий содержал в себе риск потери уникальной ценности оригинальных чернильных пятен. Некоторые считали, что это делает время и усилия, необходимые для проведения теста Роршаха, бессмысленными: любой, кто сказал, что видит «сюрреалистическую живопись» или «душу, горящую в аду», вероятно, добавит к этим словам что-нибудь еще, если вы просто поговорите с ним пять минут. Сторонники анализа фактического содержания и приверженцы анализа содержания вербального всегда ограждали себя изгородями из отрицания и отказа от ответственности: вы должны действовать с большей осторожностью; это лишь предположения или рекомендации; это просто дополняло традиционный подсчет результатов, но никогда не заменяло его. Потом появился ключ к ответам, и дым стал значить что-то определенное, а мужской или женский торс – что-то еще.

Каким бы ни было изначальное намерение Роршаха, подход, основанный на содержании, – самый соблазнительный для практиков и фрейдистский, но также и самый противоречивый, склонный к субъективности и неправильному использованию, – теперь стал жизнеспособной альтернативой другим, более умеренным роршаховским методикам. Он все сильнее и шире распространялся в общественном сознании. Увидеть счастливую бабочку на лугу – хорошо, увидеть убийцу с топором – плохо. Популяризировать такую идею было очень легко.

В середине ХХ века, когда кто угодно был волен использовать пятна Роршаха и злоупотреблять ими по собственному усмотрению, несколько вдумчивых персонажей остановились, чтобы оглянуться на то, что было уже изучено, и посмотреть, насколько далеко предстояло еще продвинуться. Роршах считал, что люди проходят через интровертную фазу в период с тридцати трех до тридцати пяти лет, отступая «вглубь себя», чтобы потом вернуться, будучи заряженными идеями и планами на будущее. По совпадению или нет, тест, рожденный в 1917 году, прошел сквозь тот же рефлексивный момент в начале пятидесятых.

Именно тогда Генри Элленбергер разыскал Ольгу Роршах и других доживших до того времени родственников, коллег и друзей Германа и написал очерк в сорок пять страниц «Жизнь и труды Германа Роршаха», опубликованный в 1954 году. Двумя годами раньше, в первом выпуске журнала под названием «Роршахиана» (Rorschachiana) Манфред Блейлер, сын Эйгена Блейлера, Германа и написал личности марокканских крестьян, второй человек, который привез чернильные пятна в Америку, – опубликовал эссе, обозревающее 30 лет использования теста Роршаха в клинической медицине и психологии. Он заключил – более скромно, чем многие писавшие о тесте американцы, – что практические вопросы никогда не должны решаться при помощи одного лишь теста Роршаха: он «ни в коем случае не являлся безошибочным диагностическим инструментом в индивидуальном случае». Он не мог заменить ежедневные разговоры с пациентом и наблюдение за его повседневной жизнью, а мог лишь дополнить их. Но за пределами использования при терапии отдельно взятых пациентов, утверждал Блейлер, значимость теста была неоценима. «Что тест Роршаха действительно способен сделать [курсив его], так это следующее: он может дать четкую картину самых главных проблем психологии и психопатологии, а также подсветить ранее невидимую их сторону… Хорошо известно, какую роль сыграл простой детский воздушный змей в развитии авиации. Похожим образом с тестом Роршаха психолог может что-то доказывать, что-то искать, почти играть с ним (как с воздушным змеем), готовясь к более сложной задаче, – увидеть живого человека и его патологию как целое и вместе с тем по отдельности. Я убежден, что тесту Роршаха предстоит выполнить чрезвычайно важную культурную миссию… следуя личной традиции его создателя: ничто не находится дальше от его идей, чем желание заключить человека в формулу и низвести его до механизма, на который можно повесить ярлык исходя из измеряемых показателей. Что он по-настоящему искал, так это образ человека, освобожденного от завес условности… Я думаю, что дальнейшие исследования с применением теста Роршаха тоже нуждаются в его духе, который не хотел схематизировать живого человека, но хотел, несмотря на схематизирующий и фор-мализирующий дух нашего времени, помочь нам заглянуть как можно глубже в великое чудо жизни».

Человек, проходящий тест Роршаха, был освобожден от груза условностей, поскольку интерпретация чернильных пятен являлась задачей, для которой в повседневной жизни просто не существовало условностей и норм. Как писал Роршах сестре в 1908 году: «Нюансы общественного взаимодействия, сопутствующая ему ложь, традиции и обычаи являются дамбами, которые перекрывают нам видение реальной жизни».

В процессе широкомасштабного поворота в сторону анализа содержания одинокий голос призывал обратиться к форме. В двух своих статьях в 1951 и 1953 году психолог и теоретик визуальных искусств Рудольф Арнхейм напоминал своим читателям о существовании «объективно воспринимаемых характеристиках пятен как визуальных стимулов… самих по себе». Произносимый ответ был чаще «вызван свойствами самих чернильных пятен, нежели личными особенностями респондента». Другими словами, это не было чистой проекцией. На самом деле, утверждал Арнхейм, метафора «проекции», хоть она и была визуальной, недооценивала акт видения, взаимодействия с тем, что было изображено в действительности: «После неискренних слов о побуждающих факторах мы часто говорим так, словно зритель галлюцинирует в пустоте», проецируя то, что диктует личность, а не отвечая на реальное, конкретное изображение.