Дэмион Сирлз - Тест Роршаха. Герман Роршах, его тест и сила видения

И книга Арендт, и исследование Милгрэма были опубликованы в 1963 году. Аргументы, которые они выдвигали, были разными: философ поставила под сомнение смысл персональной ответственности, а экспериментатор продемонстрировал, насколько легко было заставить людей подчиняться в определенной ситуации – но вскоре их было уже невозможно разделить. Милгрэм воплотил рассуждения Арендт в конкретике; Арендт придала сценарию Милгрэма резонанс мирового и исторического значения. Покорные добровольцы, готовые убивать людей, казались еще более ужасающими, если учитывать, насколько они были похожи на Эйхмана; выведенный Милгрэмом образ конформизма, преобладающего над моральными ценностями, заставил людей читать Арендт, поскольку она писала, что Эйхман «просто выполнял приказы», хотя она ни разу не сказала, что он выполнял их неохотно.

Арендт неверно охарактеризовала фактический результат тестирования Эйхмана, написав, что «около пяти психиатров признали его психически здоровым», в то время как нацистского преступника обследовал только Кульчар, который посчитал его невменяемым. Ее точка зрения заключалась в том, чтобы полностью отказаться от «комедии экспертов по душам». А ее общее философское предположение о том, что может означать персональная ответственность в ситуации, когда действия человека предопределены всеобщими законами, выходило далеко за пределы того, что мог доказать или опровергнуть какой бы то ни было тест. И все же в более широком смысле Арендт – по крайней мере Арендт в сочетании с Милгрэмом – была ключевой фигурой в истории теста Роршаха. Ее взгляды – или то, как они понимались, – привели подразумеваемый тестом релятивизм к его радикальному заключению. Арендт и Милгрэм также сделали возможным использование тестов Роршаха из Нюрнберга. Молли Харроуэр, организатор конференции 1948 года, на которой провалилась попытка огласки результатов, вернулась к протоколам Гилберта, хотя и сделала это лишь в 1975 году, когда ее попросили выступить на научной конференции, посвященной вопросам американской цивилизации. Она прямо сказала, что причина, по которой она и ее коллеги ранее «поддерживали концепцию зла, состоящую из черного и белого, агнцев и козлищ», в том, что «нам не противостояли столь поразительные и непопулярные идеи, как те, что предложили Арендт и Милгрэм».

Харроуэр повторно вслепую проанализировала нюрнбергские Роршах-протоколы, сравнивая их для контроля с данными, полученными от не-нацистов. Результаты подтвердили мнение Келли о том, что нормальность или ненормальность у нацистов были типичны и не отличались от всех остальных людей: «Было бы слишком упрощенной позицией пытаться найти в Роршах-протоколах нацистских заключенных какой-то общий знаменатель, – заключила Харроуэр. – Нацисты, которых доставили на судебный процесс в Нюрнберге – столь же разнородная группа, как, вероятно, наше сегодняшнее правительство или, если на то пошло, руководство Родительско-учительской ассоциации».

В 1975 году была опубликована первая книга, целенаправленно описывающая и анализирующая роршаховские тексты нацистов – «Нюрнбергский разум. Психология нацистских лидеров», написанная Флоренс Р Миале (одним из экспертов, отказавшихся принимать участие в конференции 1948 года) и политологом Майклом Зельцером. Они заняли непримиримую позицию и настаивали на том, что нацистов следует предать моральному осуждению. Авторы заявили, что все подсудимые в Нюрнберге имели общие ярко выраженные патологические отклонения. Зельцер опубликовал статью «Убийственный разум» в New York Times Magazine, которая включала рисунки Эйхмана из двух других проекционных тестов – гештальт-теста Бендер и теста «дом-дерево-человек», а также слепые диагнозы, описывавшие Эйхмана как «очень деформированную личность». Дискуссия вновь развернулась в средствах массовой информации, на этот раз в связи с результатами Эйхмана.

Критики немедленно объявили книгу «Нюрнбергский разум…» предвзятой, написанной лишь для того, чтобы попытаться доказать сформировавшиеся до этого суждения ее авторов. Большинство психологов считали, что авторы слишком полагались на анализ содержимого, признанный в 1970-х годах наиболее субъективным и в наименьшей степени поддающимся проверке подходом к интерпретации теста Роршаха. Другие согласились с субъективностью и предвзятостью. В проведенном в 1980 году анализе Эйхманова теста Роршаха один психолог не таясь признал, что на его анализ влияло знание того, чей это тест, но заявил также, что его цель – проникновение в сложную личность отдельно взятого индивида, «чтобы больше узнать о том, каким мог быть этот конкретный человек». Это нельзя было назвать объективным диагнозом.

Тем не менее консенсус был достигнут. Нюрнбергские тексты Роршаха показали, что, как и утверждали Келли и Харроуэр, не существовало «нацистского типа личности». В том самом случае, где обществу хотелось, чтобы была непреодолимая разница, моральная пропасть между нацистами и «нами», тест, по всей видимости, привел к противоположному выводу, и это, казалось бы, подразумевало, что такую разницу между людьми нельзя осуждать.

Случай с роршаховским тестом Адольфа Эйхмана был более сложным, поскольку касался отдельного человека. Показывали ли его результаты, что Эйхман нормален или что он ненормален? Согласно чьей интерпретации результатов? Действительно ли Эйхман монстр или он просто пример «банальности зла»? И что означает этот термин? Дебаты вокруг этих взаимосвязанных вопросов продолжаются по сей день.

Собранные вместе, эти наработки нанесли сокрушительный удар по статусу таких психологических тестов, как роршаховский. Не существовало общей почвы для обозначения зла как зла, не было базы для морального осуждения, которую приняли бы все без исключения, и серьезные сомнения были связаны с собственным моральным авторитетом психолога.

Споры вокруг Арендт и Милгрэма были частью культурного сейсмического сдвига, который позднее, в шестидесятые, затронул всю Америку. Американцы становились всё более подозрительными по отношению не только к авторитету психолога, но и почти к любой власти, и репутация теста Роршаха стала жертвой этой подозрительности.

В конце 1950-х годов доктор Иммануэль Брокау – возможно, величайший из когда-либо живших психиатров – бесследно исчез из своего нью-йоркского офиса. Он переживал кризис веры. Однажды, слушая пленки с записями своих терапевтических сеансов, он обнаружил, что пациентка говорила, что ее муж «любил лучшее в ней» (“loved the best in me ”), а не «любил в ней зверя» (“loved the beast in me”), как доктор изначально услышал. Совсем ведь разные виды семейной жизни… Брокау понял, что он годами слышал своих пациентов неправильно. Сотни казавшихся успешными сеансов лечения были основаны на ошибках и иллюзиях! Новые контактные линзы еще больше расшатали его мировоззрение, открыв глаза на грязь и неприглядные детали вокруг него, которые ранее были размытыми, нечеткими; он с неудовольствием увидел отражение собственного лица в зеркале! Возможно, он все время воспринимал окружающую реальность в искаженном виде, но теперь он предпочел не видеть всего этого.