Кэтрин Мэнникс - Как мы умираем

Алекса поместили в шестиместную палату «Одиноких шаров» [13] Lonely ballroom — игра слов (ballroom, также означает «бальный зал»). — Прим. пер. , где уже собралась команда молодых людей с тератомой яичек для регулярного пятидневного курса химиотерапии. Конечно, он волновался. Как и всем присутствующим в палате, Алексу удалили яичко с опухолью, сделали ряд сканирований и анализов крови, чтобы определить, как далеко распространился рак. Он проник не только в легкие, но и в печень и почки, очаги были разбросаны по всей брюшной полости — как жемчуг, рассыпавшийся при разрыве нити ожерелья. Начать лечение нужно было как можно скорее. Хорошей новостью было то, что тератома может быть полностью вылечена даже при обширном распространении. В нашей больнице в 1980-х годах это лечение проходило в палате «Одиноких шаров», получившей свое название от братства ее постояльцев.

В ожидании капельницы в первый же день Алекс неспешно шагал по палате, поднимался и спускался по высокой стеклянной лестнице, откуда открывался прекрасный вид на окрестности: огромный зеленый парк рядом с центром города, крыши террас местных домов, викторианское кладбище на заднем дворе больницы. Окна онкологического центра были обращены в противоположную от кладбища сторону, но все пациенты могли видеть его, когда парковали свои машины или выходили из машин скорой помощи и поднимались по лестнице в палату.

Пациенты с похожим диагнозом часто объединяются и даже немного роднятся. И это очень хорошо, потому что в сложные моменты важна любая поддержка.

Тератома — заболевание молодых. Когда Алекса привели в палату, там уже были пятеро парней — они обсуждали результаты лечения, местную футбольную команду, которая, как они надеялись, когда-нибудь поднимется со дна турнирной таблицы, и сексуальность бритой головы, что было для них особенно важно, так как химиотерапия превратила их головы в блестящие, будто полированные яйца. Все пациенты были одеты в шорты и футболки и либо сидели, либо разгуливали с капельницами, обмениваясь журналами и жевательной резинкой. Они ждали первой дозы противорвотных препаратов, затем физраствор в капельнице должны были заменить химией. Они приветствовали Алекса как брата.

― Левое или правое, приятель?

― Далеко расползлась?

― Не повезло, приятель, но тут тебя подлатают.

― Ты будешь бриться или подождешь, пока волосы сами выпадут?

Как самый младший врач онкологического центра я была прикреплена к отделению на 32 койки. Задернув шторы вокруг кровати Алекса, я объяснила, как будет проводиться химиотерапия. Пятеро остальных парней собрались в дальнем углу комнаты и продолжили обсуждать вчерашние передачи по ТВ и чемпионат мира по футболу в Мексике. Они разговаривали достаточно громко, давая понять, что не слушают нас: каждый из них, оказавшись здесь впервые, был напуган и смущался своего страха. Каждый привык к черному юмору, царившему в онкологическом отделении и палате «Одиноких шаров». Одиноким тут был не только уцелевший шар.

Все они были участниками клинических испытаний. Результаты собирались из центров по всей Европе. И именно эти совместные трансъевропейские усилия по поиску максимально эффективного лечения позволили достичь результата — более 95 % излечения у больных тератомой. Даже у таких пациентов как Алекс (с высоким уровнем распространения рака) этот показатель составил более 80 %. Химиотерапия высокотоксична и влияет не только на раковые, но и на клетки костного мозга, почек и других органов.

Во время лечения сложнее всего переносить тошноту. Эти мальчики очень, очень больны: все пять дней их тошнит и рвет. Сегодня есть противорвотные препараты нового поколения, но тогда мы действовали изощренно, давая им чумовую комбинацию лекарств: высокую дозу стероидов, седативные средства и медицинский препарат с каннабиоидами. Пациенты были сонными, счастливыми и под кайфом. Когда лекарства начинали действовать, в палате не смолкали непристойные шутки и смех. Несмотря на принадлежность к онкологическому отделению, в палате «Одиноких шаров» всегда царило веселье. Спустя пять дней лечения в памяти парней оставались только воспоминания о дружеском общении и ничтожно мало — о тошноте.

Алекс внимательно выслушал меня и, хотя все это было повторением информации, предоставленной клиникой, как это часто бывает с шокирующими новостями, запомнил немногое: «рак, везде, химиотерапия, анализы крови, количество сперматозоидов, выпадение волос, тошнота, нет сил работать». Такие положительные моменты, как «это излечимо, оптимистичные прогнозы, можно продолжать работать», просто остались без внимания. Он был в ужасе и стыдился этого. Будучи альпинистом, он мог справиться со страхом падения и внезапной смерти, но беспомощное наблюдение за ее приближением было парализующим. Он должен быть героем, как его тезка, а не беспомощной девой, привязанной к столбу в качестве жертвы дракону. Осознав свой страх, Алекс почувствовал себя трусом.

За занавеской раздается смех. «Бутч» Уилкинс, полузащитник сборной Англии, дает интервью по ТВ. Его только что спросили, как он справлялся с захватами защитников другой команды, пытающихся забрать мяч. За вопросом журналиста следует взрыв хохота прооперированных мужчин с единственным оставшимся «мячом». Черный юмор — их любимое оружие на публике. Алекс огорченно смотрит на меня, натягивает простыню до подбородка и шепчет: «Я никогда не смогу быть таким смелым, как они...» — по его щеке скатывается слеза.

― Вам нужно всего лишь пройти через это шаг за шагом, — начинаю я, но он раскачивается взад и вперед, отчаянно пытаясь сдержать рыдания. Парни дипломатично делают звук громче. Они лучше меня знают, что страх — худший аспект их болезни.

Я такая беспомощная и бестолковая. Наверное, то, что я вижу его слезы, еще больше подрывает его веру в себя. Но если уйду сейчас, не будет ли это бегством?

Мои щеки горят, когда я вижу отчаянную борьбу Алекса.

Я не должна плакать, не плакать, не плакать.

― Я не могу представить, насколько это тяжело для вас, — говорю я. — Каждый из них чувствовал себя так же в первый день, и посмотрите, что происходит сейчас.

― Я такой трус, — шепчет он, продолжая качаться. Его рыдания стихают.

Забыв все слова утешения и поддержки, я достаю набор для капельницы Алекса, и он протягивает обе руки, будто я собираюсь надеть на него наручники.

― Вы правша или левша? — спрашиваю я.

Даже если врач понимает, что пациент в глубине души боится, хоть и не показывает этого, лучше не разрушать иллюзию и, наоборот, помочь ему претворить ее в жизнь.

Как и многие художники, Алекс левша. Протираю его кожу, затягиваю жгут и ищу вену, разговаривая с ним об искусстве. Он рассказывает, как сильно любит творческий процесс: воображать финальную работу, почти чувствуя ее реальность; создавать картину, слой за слоем и цвет за цветом; мечтать о текстурах и поверхностях, изображениях и цветах, будучи бесконечно очарованным сочетаниями поверхности и пространства, цвета и пустоты, видимыми в природе. Он полностью преображается, рассказывая об этом. Через несколько минут капельница готова, на его лице спокойствие. Я спрашиваю разрешения раздвинуть шторы, и мы видим его пятерых соседей по палате, играющих в карты возле телевизора. Круг блестящих голов и стоек для капельниц, похожих на чудные грибы в роще металлических деревьев.