Кэтрин Мэнникс - Как мы умираем

― Что случилось? — спрашиваю я с недоумением. — Он прыгнул? Откуда кровотечение?

― Прыгнул? Прыжок? — орет медбрат, и я сама подпрыгиваю, как по приказу. — Какой еще прыжок?

Я глубоко вдыхаю и спокойно, как только могу, говорю:

― Просто скажите мне, что именно произошло.

Медбрат рассказывает, что около полуночи Алекс проснулся и попросился в туалет. Там началось кровотечение, упало давление, его начало рвать чем-то, очень похожим на кровь. Значит, он не прыгал. Если бы стало известно, что я в курсе его намерений, но ни о чем не сообщила... Это оказалось бы большой ошибкой. Во мне сражаются волны облегчения и тревоги, когда их настигает цунами вины: я беспокоюсь о себе, когда Алекс находится в отделении интенсивной терапии.

― Похоже, у него сильное кровотечение из желудочно-кишечного тракта, — продолжает медбрат. — Проистекает из крупного кровеносного сосуда, думаю.

Это нехорошо. Убедившись, что другие пациенты в онкологическом центре в порядке, движимая смесью беспокойства и вины, я бегу по слишком яркому больничному коридору в отделение интенсивной терапии. Онкологу Алекса уже позвонили, и он в пути.

Иногда смерть, которую человек ожидает, все равно оказывается внезапной. И тогда уже не имеет значения, как именно она наступила — он не успел примириться с ней и попрощаться с близкими.

Алекс без сознания лежит на боку. Комната пахнет кровавым содержимым его кишечника: цепкий сладковатый аромат, которого я боюсь. У Алекса две капельницы, одна игла введена в вену на шее. Монитор показывает быстрый пульс с очень низким давлением. Это плохо. Медсестра пытается выключить сигнал, оповещающий о слишком низком давлении, чтобы избавиться от настойчивого писка. Возле кровати сидит бледная мать, рядом с ней — молодой человек («Роли», — кратко представляется он), как две капли воды похожий на Алекса. Врач отделения интенсивной терапии объясняет, что Алекс потерял огромное количество крови, и сейчас они ждут совместимую кровь из банка, потому что из— за химиотерапии переливать можно только кровь, проверенную на вирусы. Он очень слаб и вряд ли перенесет операцию, которая остановила бы кровотечение. Это действительно плохо. Мы ведь лечим у него рак — как это могло случиться?

Вдруг голова Алекса откидывается назад, будто по его инициативе. Огромный темно-красный питон выскальзывает изо рта, отталкивая голову назад, разбивается о подушку, становится блестящим и мокрым, окрашивая наволочку и простыни. Алекс делает еще один вдох и перестает дышать. Его мать начинает кричать, когда понимает, что питон — это кровь Алекса. Наверное, вся его кровь. Роли встает, хватает мать и в сопровождении медсестры уводит из комнаты. Ее рыдания постепенно стихают вдали.

Я парализована и окаменела от ужаса. Это правда? Я все еще сплю? Но нет. Кольца питона опадают как большой бордовый бланманже. Алекс оценил бы плотный цвет, изменяющуюся текстуру, контраст темного и светлого на постели. Разве мы не должны что-то делать? Что?

Кажется, что врач отделения интенсивной терапии находится далеко, будто на экране кинотеатра. Она проверяет пульс Алекса и говорит, что попытки реанимации будут тщетными. Качая головой, предлагает мне кофе — это кажется странно успокаивающим, и я соглашаюсь. Мы встречаем онколога Алекса, когда он приезжает, забираем его в комнату для персонала на разговор. Онколог уже сталкивался с подобным: опухолевые бусинки, приклеившие кишку к большим кровеносным сосудам, сжались, реагируя на химиотерапию, и вместе с потоком крови устремились наружу. Это редкий побочный эффект, не поддающийся лечению, если кровотечение обширно.

Я все думаю о том, что он не хотел видеть приближение смерти. Его желание исполнилось.

Но даже после того как змеиный сгусток крови уберут, сменят постельное белье, тело Алекса вымоют и семье разрешат с ним попрощаться, ни для кого не станет утешением то, что он не выпрыгнул из окна, убегая от смерти. Алекс покинул нас без церемоний.

Но отсутствие реального прощания будет пожизненным бременем для маленькой семьи героев.

Утром нужно будет сказать обитателям палаты «Одиноких шаров», что Алекс закончил лечение.

Это та самая история, которую сложно рассказать, и вероятно, так же сложно читать. Большинство наших пациентов уходят спокойно, их смерть предсказуема, но иногда и внезапна. Часто сам пациент уже без сознания, не понимает, что происходит, но его близкие становятся свидетелями сцены, которую сложно забыть.

Даже свидетелям мирного ухода необходимо выговориться, рассказать о том, что они видели, несколько раз, прежде чем это событие станет частью воспоминаний, а не отдельной картинкой, существующей в параллельной реальности. Это необходимо и тем, кто ухаживает за неизлечимо больными пациентами, чтобы помочь собрать себя по частям и снова выполнять долг.

Дежурство у постели умирающего — обычное явление в паллиативном уходе. Зачастую оно проходит мирно, в некоторых случаях есть и опекуны, и сиделки, и многосторонняя поддержка членов семьи. Иногда прямо у смертного одра происходит борьба за место самого скорбящего, самого любимого, самого необходимого или прощенного. Часто проводы сопровождаются смехом, болтовней и воспоминаниями, порой — тишиной и слезами. Иногда у постели умирающего дежурим мы, сотрудники, потому что больше у него никого нет. Я наблюдала за всем этим бесчисленное количество раз, пока сама не оказалась у постели человека, которого очень люблю и по которому буду сильно скучать.

Что ж, это довольно неожиданно.

В палате темно. Ночник над дверью тускло освещает четыре кровати и спящих. Время от времени бормотание или хриплый храп, доносящиеся с разных сторон, подчеркивают спокойствие седой женщины в постели передо мной. Я сижу на краешке стула, глядя на бледное лицо: ее глаза закрыты, губы мягко двигаются с каждым вдохом, а ноздри быстро распахиваются вместе с выдохом.

Я ищу подсказки в ее лице. Легкое движение бровей — она просыпается? Ей больно? Она пытается что-то сказать? Но метроном вдоха и выдоха остается безмятежным. Без сознания; без страха, без тревоги...

Это моя бабушка, ей почти 100 лет. Она видела все чудеса XX века и жила в ногу со временем. Будучи девочкой, она наблюдала, как фонарщик зажигал газовые лампы на улице, и ее соседи, наряженные в платья и вечерние накидки, садились в запряженные конями повозки. Став подростком, она смотрела, как ее брат подделывает документы, чтобы воевать во Франции. А потом встречала на пороге его нервного двойника, вернувшегося домой после шести месяцев в плену. Жена и мать, она застала Великую депрессию [15] 15 Великая депрессия — мировой экономический кризис, начавшийся в октябре 1929 года с биржевого краха в США и продолжавшийся до 1939 года. — Прим. ред. и похоронила сына, умершего от заболевания, которое сегодня можно предотвратить стандартной вакцинацией Национальной службы здравоохранения. Позже похоронила и мужа — его сразила инфекция, которая теперь легко вылечивается антибиотиками, тогда еще не изобретенными. Во время Второй мировой войны вместе с оставшимися в живых детьми она пережила эвакуацию в деревню. Работала на военном заводе — женщины на производственной линии отрезали провода детонаторов бомб в надежде, что это спасет гражданское население Германии. Она вернулась в родной город: благодаря неизвестным сестрам Германии на него сбросили точно такую же бомбу с нерабочим детонатором. Застала рождение Национальной службы здравоохранения. Ее дети получили высшее образование. Она смотрела, как человек высаживается на Луну. Она — старейшина семьи, насчитывающей четыре живых поколения. И она умирает.