Самуил Лурье - Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

"Сухопутные силы Франции насчитывают 270 тысяч человек, и они разделены на 7 дивизий. На каждую дивизию приходится по 36,5 тысячи человек. Учитывая части корпусного и т. п. подчинения, это - нормальная цифра. А сухопутные силы России насчитывают около двух миллионов человек и имеют 269 дивизий. На одну дивизию приходится менее 7,5 тысячи человек. Конечно, такие дивизии не укомплектованы и не боеспособны, но кто же мешал сократить их число до 50 и уже одним этим сразу укрепить оборону страны? Мешало одно: меньше дивизий значит, меньше генеральских должностей, и, чтобы избежать этого, генералы упорно противятся любой реформе армии..."

Ну и так далее. Следуют выводы - очень простые, логически безупречные, - а что толку? Диагноз неоспорим, прогноз не безнадежен, пациента еще не поздно спасти, - да только ни за что на свете не откажется он от своего нынешнего, самоубийственного образа жизни.

Даже название статьи Ю. Петрова, очень невинное: "Пора осознать свое место в мире", - слишком для многих прозвучит нестерпимой насмешкой. Чего это ради - осознавать мир, когда мир можно просто уничтожить, рухнув на него необозримой могильной плитой?

Стало быть, болезнь глубже. В январской "Дружбе народов" - статья Б. Диденко "Цивилизация каннибалов" (чудная игра названий!) тоже кое-что проясняет.

Древняя практика людоедства будто бы привела к разделению человечества на четыре вида. "Два из них являются хищными, притом - с ориентацией на людей!" - пишет автор. Он утверждает, что потомки хищников (у них особенная структура коры головного мозга!) преобладают среди начальства, и предлагает методы опознания: "по жестокому или хитрому выражению глаз, по естественному, не наигранному властному поведению"...

Власть хищных смертельно опасна, но что же прикажете делать с ними? Отстранить "от любой работы с людьми", - предложено в "Дружбе народов". Тоже рецепт многообещающий.

Письмо XXXV

27 апреля 1996

"Если чем и оправдается XX век перед Богом, так это русской поэзией". Странная эта мысль принадлежит Анатолию Стреляному - вообще-то не пустослову - и поставлена как бы эпиграфом на суперобложке монументальной антологии "Строфы века". Составитель тома - Евгений Евтушенко, научный редактор - Евгений Витковский. Тысяча с лишним страниц, восемьсот семьдесят пять поэтов (это если считать, что Гумилев - поэт, и Родов - поэт, а с Катаевым и Кобзевым их четверо, и так далее), вес - килограмма три, о цене лучше не думать.

Книга - навсегда, обойтись без нее специалисту и любителю впредь почти невозможно (простой читатель вроде меня - выпросит у знакомого на несколько дней), трудолюбие и добросовестность составителя - выше любых похвал, заслуга его перед историей литературы - буквально бессмертная. Имя Евгения Евтушенко в будущем веке станет наравне с Ежовым и Шамуриным - составителями другой знаменитой антологии, доставившей когда-то столь многим столько счастья.

Похожа ли антология на русскую поэзию? Похож ли ботанический музей на растительность планеты? Вопрос бесплодный, неразрешимый, осложняется вдобавок тем, что научная полнота и художественная ценность ничего общего между собой не имеют. Полевая былинка красотой не уступает какой-нибудь гордой пальме, а несравненных стихов вообще мало на свете - и в этой книге тоже. Составитель попытался выбрать лучшее даже у слабых авторов, его своеобразному вкусу можно довериться - до известной степени, конечно, - и этого достаточно (несколько раз, впрочем, он явно сплоховал: с Брюсовым, например, или с Верой Инбер, - ничего не поделаешь, такие просчеты неизбежны).

По-настоящему неприятный, причем бросающийся в глаза недостаток у антологии только один: многовато в ней прозы Евгения Евтушенко; то есть предисловия необходимы, - но слишком забавный у сочинителя предисловий слог:

"Из почек комсомолии вылупились птенцы, пожравшие тех, кто делал эту революцию".

О Бунине сказано: сын мелкопоместного помещика. О Набокове: сын крупного царского юриста. О Чурилине: "был по матери крестьянином, по отцу евреем"... Так обстоят дела с генеалогией. И в психологии творчества у Евгения Евтушенко собственная система. Вот Ходасевич:

"Отец был польским незнаменитым художником, мать - наполовину русская, наполовину еврейка. Может быть, от этого в нем всегда был и некоторый "шляхетский гонор" и, с одной стороны, чувство еврейской униженности, а с другой стороны, чувство национальной гордости за русскую культуру..."

А вот Ахматова: "была дочерью морского инженера и провела большую часть детства в Царском Селе, и, может быть, поэтому ее стихам свойственна величавая царственность".

Неплохо и с политической философией - целая россыпь афоризмов. Например:

"Государство и совесть - это не одно и то же, если государство попирает совесть".

Навязывать читателю подобные сентенции - не совсем вежливо, но ничего не поделаешь: составитель чувствует себя героем антологии: как бы расхаживает меж восковых фигур. Поневоле мы вынуждены узнавать поразительные вещи не только про Ахматову ("гордый плач") или про Кузмина ("иронический гомосексуализм"), - но и, прежде всего, - про Евгения Евтушенко.

"В 1968 году, когда брежневские танки пересекли границу Чехословакии, я написал протест правительству и ожидал ареста. Однажды утром раздался звонок. Я открыл дверь и увидел веснушчатого молоденького солдатика. Он протянул мне мою книжку, пробитую пулей, с запекшейся кровью на обложке. По трагическому парадоксу книга называлась "Шоссе энтузиастов". Этот маленький сборник был в грудном кармане нашего танкиста, который, после того как нечаянно раздавил гусеницами танка чешскую девочку, застрелился. Он убил себя сквозь мою книжку".

Нет, разумеется, ни малейших сомнений, что каждое слово - чистая правда. Просто проза такая - как бы наточена на простодушную впечатлительность иностранца.

(Любопытно, между прочим, сопоставить этот эпизод с упоминанием, что Наталью Горбаневскую - помещенную в сумасшедший дом за протест против братской помощи чехам советских танкистов - освободили в 1972 году "по письму в ее защиту составителя этой антологии").

Но что Цветаева будто бы стирала в Елабуге белье местному милиционеру это ведь натуральная клюква, не так ли?

И стихотворение Юнны Мориц на смерть Тициана Табидзе приведено в редакции заведомо ложной; у Мориц: "Война тебе, чума тебе, Земля, где вывели на площадь Звезду, чтоб зарубить, как лошадь"... (В антологии: "убийца, выведший на площадь"...)

А с Иосифом Бродским составитель обходится и вовсе без затей. Бессовестный, неблагодарный Бродский, оказывается, просто не дал составителю осчастливить его:

"Аксенов и я добились у редактора "Юности" Полевого визы на опубликование восьми стихотворений Бродского. Его судьба могла измениться. Но люди выбирают судьбу сами. Когда Полевой перед самым выходом номера попросил у Бродского исправить лишь одну строчку "Мой веселый, мой пьющий народ" или снять одно из восьми стихотворений, Бродский отказался. Он подал еще одно заявление на выезд, и, наконец, ему не отказали...".