Жак Лакан - Образования бессознательного (1957-58)

Мы уже не пребываем здесь в том блаженном состоянии удовлетворения, которого достигли в конце третьего такта нашей первой, мифической, картины — картины успешного требования с его вызывавшей наше удивление новизной и тем удовольствием, которое несло удовлетворение в себе самом. Оказалось, напротив, что мы задержаны на сообщении — сообщении, которое носит характер двусмысленный. Сообщение это представляет собой, по сути дела, формулировку, которая, с самого начала будучи частью Другого, отчуждена, и приводит с этой стороны схемы к тому, что представляет собой, в каком-то смысле, желание Другого. Сообщение — это место встречи того и другого. С одной стороны, в нем прозвучал призыв самого Другого. С другой стороны, в сам означающий аппарат его оказалось введено множество всякого рода условных элементов, придающих объектам черту, которую мы назовем их общностью, или смещаемостъю, поскольку объекты эти миром Другого глубочайшим образом перестраиваются. Поразительно, что в третьем такте дискурс циркулирует, как мы видели, между двумя остриями стрелки. Это как раз и может привести к тому, что мы назовем оговоркой, речевым сбоем.

Нет никакой уверенности, что образованное таким образом значение окажется однозначным. Больше того, однозначность эта настолько маловероятна, что недоразумение и ошибочное обозначение представляют собой одну из фундаментальных чертязыка, составляют существенное его измерение. Именно эту двусмысленность в образовании требования острота как раз и эксплуатирует. Именно это и служит исходным пунктом для образования остроты в различных ее видах.

Я не буду прослеживать сегодня многообразие способов, которыми сообщением этим в той двусмысленной в отношении своей структуры форме, в которой оно сложилось, можно воспользоваться, проделав над ним операции, цель которых, согласно Фрейду, заключается в'том, чтобы восстановить в конечном итоге идеальную траекторию, которая должна привести к удивлению новизной, с одной стороны, и к удовольствию от игры означающим, с другой. Это и есть цель остроты. Цель остроты в том, на самом деле, и состоит, чтобы воссоздать в нас то измерение, посредством которого желание если не наверстывает, то, по крайней мере, демонстрирует нам все то, что оно по пути своего следования утратило — как отходы, оставленные им на уровне цепочки метонимической, так и то, что не реализовано им полностью на уровне метафорическом.

Если естественной метафорой мы назовем то, что происходит, как мы сейчас видели, в том идеальном случае перехода желания, когда оно, образуясь в субъекте и направляясь к Другому, его подхватывающему, получает к Другому доступ, то здесь мы находимся на стадии более развитой. Здесь уже успели вмешаться в психологию субъекта две вещи, одна из которых именуется Я, а другая представляет собой тот глубочайшим образом преобразованный объект, который и есть не что иное, как объект метонимический. Отныне перед нами уже не естественная метафора, а расхожее ее применение — независимо оттого, окажется ли она удачной, или, наоборот, провалится, обернувшись двусмысленным сообщением, воздать должное которому предстоит теперь в условиях, которые остаются естественными.

Какая-то составляющая желания продолжает циркулировать в бессознательном в виде отвергнутых остатков означающего. Острота, применив своего рода насилие, осеняет ее благодатной тенью, отражением прошлого удовлетворения. Поразительный успех, которым мы целиком обязаны означающему. Происходит, скажем так, нечто такое, в результате чего с большой точностью воспроизводится первоначальное удовольствие от удовлетворенного требования, причем само требование получает при этом своеобразную новизну. Вот что острота, по сути дела, позволяет осуществить. Но как же именно?

На схеме, которая перед вами, вы можете увидеть, что завершающая часть первоначальной кривой означающей цепочки подхватывает одновременно и то, что из окрашенной намерениями потребности переходит в дискурс. Как это происходит? С помощью остроты. Но каким образом острота увидит свет? Здесь-то и сталкиваемся мы вновь с измерениями смысла и бессмыслицы — измерениями, к которым предстоит нам присмотреться поближе.

Указания, которые я дал вам в прошлый раз относительно метонимической функции, имели в виду в первую очередь то обстоятельство, что при простом развертывании означающей цепочки происходит нивелирование, выравнивание, устанавливается эквивалентность. Это устранение, редукция смысла, но не думайте, что это просто бессмыслица. В свое время я позаимствовал на сей счет пример у марксистов: если вы используете два удовлетворяющих потребности объекта таким образом, что один из них станет мерой стоимости другого, то операция эта как раз и устранит в объекте то, что имеет отношение к потребности, переводя его тем самым в иной разряд — разряд стоимости. Возвращаясь к смыслу, можно назвать происходящее, использовав несколько двусмысленно, в свою очередь, звучащий неологизм, а-смыспением (dé-sens)). Но сегодня назовем его просто уходом смысла (peu-de-sens). Как толь-ко в руках у вас окажется этот ключ, значение метонимической цепочки не замедлит для вас проясниться.

Уход смысла — это как раз то самое, на чем большинство острот и построено. Речь не идет о бессмыслице — мы не уподобляемся в остроте тем благородным натурам, которые, приоткрыв нам пустынные ландшафты своей души, посвящают нас в великую тайну абсурдности всего сущего. Впрочем, не сумев облагородить наши чувства, дискурс прекрасной души стяжал недавно одному писателю весьма благородное звание. При всем том рассуждения его о бессмыслице представляют собой самое пустое, что мы на этот счет слышали. Нельзя сказать, что каждый раз, когда вводится двусмысленность, к делу причастна именно бессмыслица. Если вы помните историю с тельцом, с тем тельцом, который фигурировал у меня в прошлый раз в приведенном мною, забавы ради, ответе Генриха Гейне, то можно сказать, что телец этот (veau) на тот день, когда о нем идет речь, обесценен (ne vaut guère). Точно таким же образом вся игра слов, в особенности то, что называют интеллектуальной игрой слов, сводится к обыгрыванию того обстоятельства, что слова слишком тщедушны, чтобы вместить в себя полноту смысла. Вот это умаление, этот уход смысла как таковой как раз и подхватывается, именно через него и проникает нечто такое, что сводит к своим масштабам это сообщение, которое, знаменуя собой одновременно крушение и удачу, всегда остается обязательной для любой формулировки требования формой. Сообщение обращается к Другому с вопросом, вызванным уходом смысла. Без измерения Другого здесь просто не обойтись.