Жак Лакан - Образования бессознательного (1957-58)

Фундаментальным, принадлежащим к самой природе остроты, является для Фрейда тот факт, что в одиночестве острота немыслима. Даже если мы сами ее, остроту эту, создали и выдумали — насколько вообще мы остроту придумываем, а не она придумывает нас, — мы все равно испытываем потребность предложить ее вниманию Другого. Острота неотделима от Другого — Другого, который призван засвидетельствовать ее подлинность.

Кто же он, этот Другой? Причем он здесь? Что в нем за нужда? Не знаю, хватит ли у нас сегодня времени, чтобы определить его и наделить какими-то границами и структурой, но на данный момент мы можем просто-напросто сказать следующее. То, что сообщается в остроте Другому, обыгрывает, по сути дела, причем чрезвычайно хитрым образом, измерение ухода смысла. Здесь нужно наглядно уточнить характер то го, о чем идет речь. Witz никогда не сводится к провоцированию патетического провозглашения некоей бог знает откуда взявшейся фундаментальной абсурдности — той, о которой я только что, ссылаясь на труды Великих Прекраснодушных этой эпохи, упоминал. Все дело каждый раз в том, чтобы исподволь это измерение ухода смысла вызвать к жизни — вызвать, вопрошая саму ценность как таковую, вынуждая ее, если можно так выразиться, свое измерение ценности реализовать, раскрыть себя в качестве истинной ценности. Обратите внимание на то, что перед нами здесь языковая уловка: чем больше раскроется она в качестве истинной ценности, тем явственнее обнаружится, что в основе ее лежит то, что названо мною уходом смысла. Иначе, нежели в смысле ухода смысла, она ответить просто не может — именно в этом состоит природа в остроте заключенного сообщения, то, иными словами, повинуясь чему здесь, на уровне сообщения, я возвращаюсь вместе с Другим на прерванный было путь метонимии и, возвращаясь, допытываюсь у него, что же все это значит?

Но завершается острота уже за пределами этого момента, то есть лишь постольку, поскольку Другой реагирует, отвечает на остроту, ее в качестве таковой признает. Чтобы острота состоялась, необходимо, чтобы там, в том, что приносит с собой вопрос об уходе смысла, Другой разглядел нечто такое, что представляет собой требование смысла, то есть взыскание некоего смысла, лежащего по ту сторону — по ту сторону того, что осталось незавершенным. Во всем этом нечто действительно застревает на полпути — застревает, отмеченное знаком Другого. Знакэтот, связывая желание с законами означающего и двусмысленностями, ему присущими — с омонимией, а точнее, с омофонией, — налагает печать этой глубокой двусмысленности и на него. Другой отвечает на это верхним контуром, идущим от А (Другого) к сообщению, удостоверяя тем самым подлинность — но чего?

Быть может, он удостоверяет то, что представляет там собою бессмыслицу? Лично я настаиваю здесь вот на чем — я не считаю, что придерживаться термина "бессмыслица" (non-sens), имеющего смысл лишь в рамках разума, критики, то есть как раз того, что в контуре этом избегается, было бы здесь уместно. Поэтому я предлагаю вместо него формулу "смысловой ход" (pas-de-sens), где словечко ход (pas) употреблено в значении шага — шага резьбы, скажем, или шага в танце (па-де-катр), или шага в географическом названии (Па-де-Кале, Па-де-Сюз).

Смысловой ход и есть, собственно говоря, то, что получает осуществление в метафоре. Именно намерение субъекта, именно потребность его делают — по ту сторону метонимического употребления, по ту сторону того, что находит себе удовлетворение в по общей мерке скроенных ценностях, — этот заключающийся в метафоре смысловой ход. Взять элемент, занимающий определенное место, и заменить его на этом месте другим элементом, почти все равно каким — вот операция, которая вводит ту потустороннюю по отношению ко всякому сформированному желанию составляющую потребности, которая и лежит всегда в основе метафоры.

Какая же роль принадлежит здесь остроте? Она указывает, собственно говоря, не на что иное, как на измерение самого хода как такового. Она и есть, если можно так выразиться, сам этот ход как форма. Это ход, свободный от всякого рода потребности. Вот оно — то, что сохраняет-таки, в остроте, способность явить во мне ту составляющую моего желания, которая скрытно в нем пребывает, составляющую, представляющую собой нечто такое, что может, хотя и необязательно, найти в Другом отклик. Для остроты самое главное заключается в том, чтобы измерение смыслового хода оказалось подхвачено и удостоверено в своей подлинности.

Именно этому и отвечает смещение. Новизна, вместе со смысловым ходом, возникает лишь по ту сторону объекта и для обоих субъектов одновременно. Есть субъект — и есть Другой; субъект — это тот, кто обращает к Другому речь и сообщает ему нечто новое в виде остроты. Пройдя сегмент метонимического измерения, он обеспечивает восприятие смыслового ухода, в котором другой удостоверяет смысловой ход. Что как раз получаемое субъектом удовольствие и венчает.

Именно постольку, поскольку удается субъекту удивить, застать врасплох Другого своей остротой, пожинает он плоды удовольствия — того самого простейшего удовольствия, которого тот инфантильный, мифический, архаический, изначальный субъект, о котором мы только что упоминали, вкусил сразу же, как только начал означающим пользоваться.

На этом я пока и остановлюсь. Я надеюсь, что рассуждения мои не показались вам чрезмерно искусственными или излишне педантичными. Я извиняюсь перед теми, у кого от этой гимнастики кружится голова, — хотя не подумайте, будто я считаю вас неспособными эти вещи понять. Я не думаю, что медицинские, психологические, аналитические и другие штудии, которым вы предаетесь, настолько помрачили ваш здравый смысл, Mutterwitz, как называл его Кант, чтобы вы не смогли проследить ход моей мысли с полуслова. Тем не менее, в свете правил, которых я в преподавании своем придерживаюсь, не лишним будет эти этапы, эти существенные фазы на пути, который субъективность в остроте проделывает, рассмотреть и по отдельности.

Субъективность — вот слово, к которому я сейчас подхожу, ибо до сих пор, в том числе и сегодня, в нарисованной нами картине движения означающего чего-то посреди этого не хватало — на что были, как вы убедитесь, свои причины. Не случайно мы видим сегодня, что появляются посреди всего этого лишь субъекты как бы вовсе отсутствующие, своего рода приспособления для перебрасывания друг другу мяча означающего. С другой стороны, что может быть для измерения остроты существеннее, чем субъективность?

Когда я говорю "субъективность", я утверждаю тем самым, что объект остроты абсолютно неуловим. Даже то, на что указывает она за пределами того, что сама формулирует, даже присущий ей характер скрытого, внутреннего намека ни на что в данном случае не намекает, кроме, разве что, необходимости смыслового хода. И темне менее при полном отсутствии какого бы то ни было объекта, что-то, в конечном счете, служит остроте опорой — и оно-то, глубже всего пережитого и усвоенного пережитое и усвоенное, и делает ее вещью столь субъективной. Здесь налицо, как говорит где-то Фрейд, глубочайшая субъективная обусловленность, и слово суверенность явно прочитывается у него между строк. "Остротой является лишь то, — говорит он в одной из тех отточенных формул, подобных которым в литературе найдется мало, а я лично не встречал вовсе ни у кого, — что признаю остротой я сам".