Жак Лакан - Изнанка психоанализа (1969-1970)

Я видел недавно, почему вам теперь об этом и говорю, очень забавных рыбок, эдаких маленьких чудовищ, у которых самка примерно таких вот размеров, а самец вот таких, совсем маленький. Он цепляется к животу самки и сцепляется с ней так плотно, что ткани их как бы сливаются — даже под микроскопом нельзя разглядеть, где кончаются ткани одного и начинаются ткани другого. Самец цепляется к ней ртом и так, собственно, свои мужские функции осуществляет. Проблема сексуальных отношений была бы, как нетрудно представить себе, значительно упрощена, если бы самец в конце концов, изможденный, растворял в организме самки свое сердце и печень и оставался через какое-то время подвешенным на нужное место живым придатком — собственно говоря, яичками.

Все дело в том, чтобы описать то, как происходит это исключение фаллоса в нашей, человеческой традиции, в игре желания.

Желание не находится в непосредственной близости к этой области. Оно предстает в нашей традиции Эросом, воплощением нехватки.

Не уместно ли тут спросить — а как можно вообще чего-то желать? Чего, собственно, не хватает? Был же тот, который сказал однажды — не утруждайтесь, ни в чем у вас нет нужды, посмотрите на полевые лилии, они не ткут, не прядут, и именно они будут в царствии Божием на своем месте.

Чтобы бросить подобный вызов нужно, ясное дело, быть тем, кто идентифицировал себя с отрицанием подобной гармонии. Именно так, во всяком случае, его истолковали и поняли, назвав Словом. До такой степени отрицать очевидное только Слово и могло позволить себе. Именно такое представление, во всяком случае, о нем сложилось. Я есмь Путь, Истина и Жизнь, говорил он, по словам одного из учеников. Но то, что его назвали Словом, и свидетельствует как раз о том, что люди, как-никак, знали, что говорили, когда поняли, что лишь само Слово могло себя до такой степени дезавуировать.

Это правда, что полевая лилия — мы действительно можем ее представить себе как тело, всецело отданное наслаждению. Каждый этап роста соответствует новому бесформенному ощущению. Растительное наслаждение. Ничто не позволяет его, так или иначе, избежать. Но может быть, жизнь растения

— это вечная мука? Кто знает? В конце концов, кого, кроме меня, занимают подобные мысли?

Другое дело животное, обладающее тем, что мы зовем икономией — возможностью двигаться — двигаться, чтобы получить наслаждения как можно меньше. Это и называется как раз принципом удовольствия. Там, где наслаждение, оставаться не стоит, потому что Бог свидетель, до чего это доводит — я об этом только что говорил.

Но как-никак, а способы наслаждения нам известны. О щекотке и пламени я вам только что говорил. Тут мы все знатоки. Собственно, это оно и есть, знание. Никому, в принципе, не хочется воспользоваться им по полной программе, но искушение такое, однако, налицо.

Это и есть то самое, к чему Фрейд к 1920 году пришел

— более того, это место, с которого он повернул назад.

Открытие его состояло в том, что он постиг азбуку бессознательного, и что бы на этот счет не говорили, сводилось это, поверьте, к тому, что он обнаружил существование некоего связно артикулированного знания, за которое, строго говоря, ни один субъект не несет ответственность. Когда субъект встречает его, неожиданно сталкивается с ним, он, его выговаривающий, оказывается сбит с толку.

Первое открытие состояло в этом. Говорите, говорите

— призывал Фрейд субъектов — делайте, как истеричка, а мы посмотрим, с каким знанием вы столкнетесь, увидим, каким образом вы стремитесь к нему или, напротив, его отталкиваете, и поглядим, что из этого выйдет. И этот метод привелего, вполне закономерно, к открытию того, что назвал он по ту сторону принципа удовольствия. Суть его в том, что главное, от чего зависит то, с чем мы в исследовании бессознательного имеем дело — это повторение.

Повторение не означает, что, закончив какой то цикл, мы его начинаем снова, как происходит, к примеру, с пищеварением или любой иной физиологической функцией. Повторение — это строгое обозначение той черты, которая, как я доказал, идентична у Фрейда единичной черте, палочке, элементу письма — черты как того самого, что сохраняет память о вторжении наслаждения.

Вот почему ничего удивительного нет в том, что правило и принцип удовольствия оказывается нарушенным и оно, в результате, уступает место неудовольствию. Именно так — не обязательно боли, а неудовольствию, которое наслаждение и есть.

Именно здесь становится ясно, что введение в желание генеративного, генитального, генетического элемента ничего общего не имеет с половой зрелостью.

Тема преждевременной сексуализации представляет, разумеется, кое-какой интерес. То, что называют первыми сексуальными позывами действительно дает у себя знать у человека, что называется, преждевременно. Но независимо от того факта, что наслаждение может в них играть свою роль, несомненным остается и то, что фактор, которым обусловлено расщепление между либидо и природой, не сводится к органическому автоэротизму. Есть, кроме человека, и другие животные, способные себя пощекотать, обезьяны, но это не помогло им выработать желание в сколь-нибудь развитой форме. Речь оказывается, напротив, куда более благоприятным фактором.

Дело не только в речевых запретах, а в господстве женщины как матери, матери, которая говорит, матери, к которой обращаются с требованием или вопросом, матери, которая приказывает и ставит таким образом маленького человечка в зависимость от себя.

Женщина скрывает наслаждение дерзать под маскою повторения. Она предстает здесь такой, какая она есть, затейницей маскарада. Она учит своего малыша красоваться.

Она подталкивает его к избыто(чно)му наслаждению, ибо она, женщина, подобна в этом цветку — именно наслаждением питаются ее корни. Средства наслаждения доступны ему по мере отказа его от наслаждения замкнутого и чуждого, от матери.

Вот здесь-то и играет свою роль своего рода общественный сговор, который путем сексуализации различий органического характера сводит то, что мы можем назвать различием между полами, к природному фактору. Этот переворот предполагает для всех один общий знаменатель — исключение специфически мужского органа. С того момента, как это произошло, мужчина, с точки зрения наслаждения, является и, одновременно, не является тем, что он есть. Что касается женщины, то она, не будучи тем, чем является он в сексуальном плане, с одной стороны, и оставаясь тем, от чего он отказывается в качестве наслаждения, с другой, возникает немедленно как объект.

Напомнить об этом абсолютно необходимо теперь, когда мы, говоря об изнанке психоанализа, задаемся вопросом о роли психоанализа в политике.