Эдуард Киршбаума - Психологическая защита

Как правило, введения не начинаются с цитат, тем более с такой длинной, какая последует далее. Но нам, авторам, важно привести эту цитату из художественного произведения, которая в другом ключе, на другом языке, языке образов концентрирует в себе основную проблематику данной книги. Впрочем, одной сплошной цитатой для нашей книги мог бы послужить весь огромный (в четыре тома!) нескончаемый и действительно неоконченный роман австрийского писателя Роберта Музиля "Человек без свойств".

"Стоял прекрасный августовский день 1913 года". Впрочем, расположение ситуации во времени не имеет никакого значения. Она могла и может происходить вчера, сегодня, завтра. Не имеет значения и расположение ситуации в пространстве, хотя здесь и указано ее точное место: это "императорская столица Вена". По широкой оживленной улице идут двое, предположительно эти двое — главные герои романа, Диотима и доктор Арнгейм. Впрочем, их имена не имеют значения. Имеет значение то, что в "императорской столице они на месте". Все в этой ситуации пригнано, не имеет зазоров, разумно, выверено, размеренно, стабильно. То, что ситуация не привязана к пространству, ко времени и именам действующих лиц, безлика, дает читателю почувствовать некую архитипичность, цикличность, повторяемость ситуации в полной мере.

И вдруг эти двое становятся свидетелями несчастного случая: автомобиль наезжает на пешехода, которого укладывают на край тротуара. Дальше опишем ситуацию слонами самого Музиля:

"Люди попеременно опускались возле него на колени, чтобы что-нибудь с ним предпринять, распахивали и вновь запахивали его пиджак, пытались приподнять его или, наоборот, вновь уложить; никто, собственно, не преследовал другой цели, кроме как заполнить время, пока со спасательной службой не прибудет умелая и полномочная помощь.

Дама и ее спутник также подошли и поглядели поверх голов и согнутых спин на лежавшего. Затем они отошли назад и помедлили. Дама почувствовала что-то неприятное под ложечкой, что она вправе была принять за сострадание; это было нерешительное, сковывающее чувство. Господин после некоторого молчания сказал ей:

У этих тяжелых грузовиков, которыми здесь пользуются, слишком длинный тормозной путь.

Дама почувствовала после таких слов облегчение и поблагодарила внимательным взглядом. Она уже несколько раз слышала это выражение, но не-знала что такое тормозной путь, да и не хотела знать; ей достаточно было того, что сказанное вводило этот ужасный случай в какие-то рамки и превращало в техническую проблему, которая ее непосредственно не касалась. Да и слышна была уже резкая сирена Скорой помощи, и быстрота ее прибытия наполнила удовлетворением всех ожидавших. Замечательная вещь — эти социальные службы. Пострадавшего положили на носилки и вдвинули вместе с ними в машину. Вокруг него хлопотали люди в какой-то форменной одежде, а внутри кареты, насколько улавливал взгляд, все было так же опрятно и правильно, как в больничной палате. Уйти можно было с почти оправданным убеждением, что произошло нечто законное и правомерное.

По американской статистике, — заметил господин, — там ежегодно из-за автомобильных катастроф гибнет его девяносто тысяч и получает увечья четыреста пятьдесят тысяч человек.

Вы думаете, он мертв? — спросила его спутница, у которой все еще было неоправданное чувство, что она присутствовала при чем-то из ряда вон выходящем.

Надеюсь он жив, — отвечал господин. — Когда его вносили в машину, он казался живым" [38, с.33].

Итак, что произошло? Некоего прохожего сбивает автомобиль. В некую благодушную, размеренно-выверенную ситуацию, в "имперскую нескончаемость" собственной жизни и вообще любого бытия неуместно, резко и пронзительно вступает нечто "из ряда вон выходящее", врывается чужая смерть, как ее напоминание, как ее послание "Mementomori!" — "помни обо мне!". И пусть это чужая смерть, смерть другого, чужого, незнакомого, но эта смерть — навязанная тебе, без твоего желания проявившийся знак твоей бренности, временной (И когда мой срок?) конечности твоего существования. И чужая, случайная смерть — не нужное мне напоминание о том, что и моя жизнь и мое бытие — это бытие, отмеченное, опаленное дыханием смерти, это "бытие-к-смерти" (выражение Хайдеггера). Смерть другого человека "включила" экзистенциальный ужас, который у Диотимы почти физиологически проявляется как сосание под ложечкой, а психически как некий дискомфорт, неприятное, "нерешительное и сковывающее чувство".

Тут и другое. В сущности никто не виноват, что кого-то сбивает автомобиль, по крайней мере пешеходы не виноваты. "Он пострадал из-за собственной неосторожности". Никто не виноват… Но ведь нелепо, случайно прерывается жизнь, умирает конкретный человек. Смерть случайно вырвала из наших рядов одного из нас. Могла и меня. Но со мной обошлось, а вот ему не повезло. Я не виноват, что ему не повезло, что он был неосторожен. Никто не виноват… Но от чего же это "сковывающее чувство"?!

Для человека случайность, единичность, конкретность и неизбывность смерти трудно переносима. Перепуганное сознание пытается выкарабкаться из этого экзистенциального ужаса и бессознательно нарастающего чувства вины, сопричастности происходящему. Я не хочу быть соучастником смерти. Сознание пытается как можно скорее завершить эту исключительную и изнурительную ситуацию.

И вот это первое спасительное: "Он пострадал из-за собственной неосторожности". Его смерть не случайна — она следствие его неосторожности, у этой смерти найдена причина. Конечно, конечно же, его смерть — это закономерное событие. Чем еще объяснить смерть человека как "нечто законное и правомерное"? Когда с этим не справляется сознание Диотимы, то тут же любезно свои услуги предлагает другое сознание, сознание ее попутчика Арн- гейма, возводящего (или низводящего?) единичную, случайную смерть в сугубо техническую проблему — "У тяжелых фузовиков слишком длинный тормозной путь" (а в технике все закономерно, выверено, объективно) и в без- личиостиую статистику — 190000 — это уже большие числа, >то уже статистически значимо, это уже закономерность. А тут уже и деловая суета санитаров "Скорой помощи", социальной службы, которая призвана разрешать, заканчивать такие неприятные ситуации. С глаз долой — из сердца вон. Ну конечно же, произошло "нечто законное и правомерное".

Остается последнее завершающее действие сознания по вытеснению смерти — не дать полностью убедиться в ее достоверности, остаться в неведении: "Надеюсь, он жив. Когда его вносили в машину, он казался живым".

И вообще, "был ли мальчик?". Читатель, внимательно прочитав эту мизансцену из романа Р.Музиля и ее интерпретацию авторами этой книги, сможет и должен почувствовать, что в такой нелегкой и лихорадочной работе испуганного и смятенного сознания по уходу из подобного рода исключительных ситуаций есть некая двусмысленность.