Жак Лакан - Инстанция буквы в бессознательном (сборник)

Одновременно бытие Бога, взятое в его сущности, все дальше отступает в обуславливающее его пространство — отступление, интуитивно угадываемое в постепенном замедлении его речей, вплоть до отрывочного и невнятного чтения по складам (S. 223-XVI). Судя по этому процессу можно было бы заключить, что этому единственному в своем роде Другому, по отношению к которому существование субъекта себя артикулирует, свойственно тех мест (см. прим. на S. 196-XVI), где звучит речь, избегать. Шребер, однако, спешит сообщить нам, что любой другой вид общения для его Бога исключен. Извиняясь и сожалея, он вынужден констатировать: Бог не только непроницаем для познания, но и абсолютно не способен понять живого человека сам. Судит он лишь по внешнему (оно-то, похоже, правда, и есть в человеке самое существенное); все внутреннее для него за семью печатями. Его «система записей» (Auf scbreibe system), где хранятся человеческие действия и мысли, действительно напоминает слегка дневник нашего детского ангела-хранителя, но на библейское испытание сердец и утроб здесь нет и намека (S. 20-1).

В результате после очищения (Lauterung) душ все остатки индивидуальной определенности в них будут упразднены и все сведется к увековеченной болтовне. Только по ней и остается Богу знакомиться с плодами человеческой изобретательности.

Как не заметить здесь, что внучатый племянник автора Novae species insectorum (Иоганна-Кристиана-Даниэля фон Шребера) специально подчеркивает: ни одно из чудесных созданий не является новым видом. И как не добавить, что если г-жа Макальпин узнает в них Голубя, из недр Отца шлющего Деве плодотворящий дар Сына, то нам они гораздо больше напоминают ту голубку, что выпархивает из-за пазухи или из кармана иллюзиониста.

В итоге мы к собственному изумлению обнаруживаем, что субъект, являющийся жертвой этих мистерий, не колеблется, несмотря на тварность свою, ни дать словесный отпор поражающим своей глупостью выпадам Господина, ни противостоять уничтожению, которому тот может подвергнуть его самого и кого угодно — противостоять, опираясь на право, основанное на «миропорядке» (Weltordnung), который, будучи на его стороне, как раз и мотивирует этот единственный в своем роде пример победы твари, ставшей жертвой цепной реакции разложения, вызванного «вероломством» [perfidie] творца (слово perfidie вырывается у Шребера, не без оговорок, именно по-французски — S. 226-XVI).

Строптивая тварь, которую лишь собственное слово и вера в свою речь хранят от падения — какая своеобразная параллель к непрерывному творению у Мальбранша!

Эту косточку не плохо бы обсосать бакалаврам философии. К тем из них, кто не участвует в психологическом формировании того доброго малого, в котором наша эпоха усматривает меру (сдается, немного плоскую) гуманизма, наше презрение было, признаемся, чрезмерным.

Да, но кто именно? Вот где, дорогой коллега, собака зарыта. Но довольно, покинем эту отравленную атмосферу! Когда же почувствуете вы, наконец, себя вольно, в своей стихии?

5. Попробуем теперь перенести позицию субъекта в том виде, который она получает в сфере символического, на треугольник, соответствующий ей на нашей схеме R.

Нам представляется, что если Творение (I) займет на ней покинутое Законом место в Р , то место Творца определится тем фундаментальным liegen lassen (оставлением), в котором обнаруживается, благодаря исключению Отца, отсутствие, сделавшее возможным образование первичной символизации Матери (М). Соединяющая их линия, кульминацией которой являются занимающие место ребенка, надежда на которого оказалась тщетной (см. Post-scriptum), словесные Твари, изгибом своим очертит дыру, образовавшуюся в поле означающего после исключения Имени Отца (см. схему 1).

Вокруг этой дыры, где субъект лишается необходимой для цепи означающих опоры и которой нет, как известно, нужды быть невыразимой, чтобы вселять панику, вся связанная с перестроением субъекта борьба как раз и разыгрывается. Борьбу эту он вел с честью, и влагалища неба (другой смысл слова Vorhofe — см. выше), те девочки из его видения, чья стая облепила края этой дыры, выразили ему свое восхищение, злобно, как гарпии, кудахтая в его адрес — «Verfluchter Kerl! Чертова кукла!» Стреляный воробей, одним словом. Увы! Это было лишь иносказание.

6. Ибо уже зияет в поле его воображаемого отвечающая отсутствию символической метафоры трещина, и чтобы закрыть ее, другого выхода, кроме Entmannung (оскопления), найдено так и не было.

Выход этот, поначалу внушавший субъекту ужас, был затем принят в качестве разумного компромисса (vernunftig, S. 177-ХIII), после чего стал неотменным решением (см. прим. на стр. 177-XIII) и мотивом искупления всей вселенной.

Конечно, с термином Entmannung и мы покуда еще разобрались не до конца, но у г-жи Макальпин, покуда она останется на описанных нами выше позициях, он явно вызовет еще больше трудностей. Она рассчитывает, конечно, навести порядок, заменив английское слово emasculation, которое переводчик третьего тома Collected Papers наивно счел лучшим способом передать это Entmannung, на unmanning, проследив заодно и за тем, чтобы старый перевод не проник в готовящуюся к изданию авторизованную версию. Тем самым она сохраняет едва заметные этимологические оттенки, которые различают эти два слова, употребляемые, тем не менее, в смысле совершенно одинаковом 19.

Но стоит ли игра свеч? Когда г-жа Макальпин отказывается, за неуместностью [impropere] , привлекать к делу орган, которому — как она, ссылаясь на Мемуары, полагает — суждено мирно исчезнуть во внутренностях субъекта, что она имеет в виду? Робкую попытку укрыться от холода, или сознательное упрямство, на описании которого с таким ехидством задерживается автор Сатирикона ?

Или, может быть, она считает, что к реальной кастрации одноименный комплекс никогда никакого отношения не имел?

У нее есть, разумеется, основания заметить, что знак равенства между трансформацией субъекта в женщину (Verweiblichung) и лишением мужественности (именно таков смысл слова Entmannung) отдает двусмысленностью. Но она не видит, что двусмысленность эта отражает двусмысленность самой порождающей ее здесь субъективной структуры. Согласно структуре этой, то самое, что на уровне воображаемого граничит с превращением субъекта в женщину, как раз и лишает его всяких наследственных прав. А объясняется это тем, что быть и иметь, в принципе друг друга исключающие, когда речь идет о нехватке, наоборот, совпадают — во всяком случае, по результатам. В дальнейшем, правда, различие между ними оказывается решающим.

Что обнаруживается, когда мы замечаем, что пациент посвящает себя делу превращения в женщину не оттого, что он лишен пениса, а оттого, что он должен стать фаллосом.