Анна Фенько - Люди и деньги

Культура эта в России умерла совсем недавно, в 60–70-е, в результате двадцатилетнего стабильного экономического роста, массового жилищного строительства и уравнительной политики доходов. Выработанная в бараках и коммуналках времен индустриализации, в недрах ГУЛАГа и спецпоселений, советская «культура бедности» охватывала практически все стороны жизни, включая соответствующие социальные навыки (соседская взаимопомощь, присмотр за детьми работающих, заготовка картофеля и пр.), элементы материальной культуры (унаследованное от крестьян отношение к вещам: ничего не выбрасывается, одежда снашивается дотла, бутылки сдаются и т. д.).

«Культура бедности находила себе все более изощренные формы: от „черных“ касс на службе, нелегальной системы торговли и нелегальной же системы обмена услугами до надежной связки „дом — огород — гараж/погреб“» (Глазычев, 2004).

Характерные приметы «культуры бедности» — различные примитивные формы самозанятости, неформальный сектор экономики: личные подсобные хозяйства, мелкая спекуляция, предложение различных услуг вроде ремонта или извоза на личном автомобиле. Эта малоэффективная, непроизводительная, но социально достаточно мощная защитная система не только позволяет не умирать с голоду, но и спасает от социального падения. Судя по регулярному появлению на телевидении рекламы «чудо-клея» и машинок для закручивания банок, «бизнес для бедных» процветает.

Именно развитием неформального сектора экономики можно объяснить сравнительную социальную стабильность и устойчивость уровня жизни в больших городах со стоящими в основном заводами (например, в Новосибирске). Более того, по некоторым наблюдениям, во многих регионах, даже депрессивных (например, в Ивановской области), продолжают расти накопления населения. Возросло количество стиральных машин, телевизоров, видеомагнитофонов и компьютеров на душу населения. Города задыхаются от личных автомобилей, ближайшие пригороды застроены дачами.

Есть также довольно сильное подозрение, что на результаты как зарубежных, так и отечественных социологических исследований влияет традиционное для России стремление прибедняться. Например, по данным Фонда имени Фридриха Эберта, среди опрошенных россиян, чьи душевые доходы составляли от $4000 в месяц и выше, только каждый восьмой счел себя высокообеспеченным, а большинство отнесли себя к среднеобеспеченным. Нашлись и такие, кто счел свой годовой доход в $60 тыс. убогой бедностью. Вот уж действительно, у кого суп жидкий, а у кого жемчуг мелкий.

Опыт развития западных стран показывает, что устойчивость их развития во многом определяется тем, что в этих странах сложился именно средний класс. Возникает вопрос: может ли Россия пойти именно этим путем или же она вновь и вновь будет переживать катаклизмы, связанные с шараханием из одной крайности в другую? Отвечая на этот вопрос, Т. И. Заславская предлагает аналитическую схему структурирования российского общества (Заславская, Громова, 1998).

Согласно этой схеме, основным претендентом на то, чтобы называться российским средним классом, является срединный слой российского общества, который охватывает 18 % генеральной совокупности. Авторы называют его «средним протоклассом».

И действительно, он выполняет почти все функции, которые должен выполнять средний класс: занимает срединное положение, обладает высоким квалификационным потенциалом, характеризуется общей удовлетворенностью жизнью. Однако, в отличие от западноевропейских аналогов, он не является достаточно весомой прослойкой в обществе, а следовательно, не может быть стабилизирующим основанием этого общества.

Таким образом, при изучении среднего класса эмпирически фиксируется центральная проблема социально-экономического развития российского общества: собственно средний класс, который мог бы быть основанием политической устойчивости, составляет меньшинство; большая же часть средних слоев пребывает на грани бедности, и, следовательно, стабилизирующая роль этих слоев остается весьма проблематичной.

Вадим Радаев (1998) обращает внимание не столько на средний класс как реальность, сколько на образ среднего класса в массовом сознании. Согласно этой точке зрения, «средний класс» очень важен в условиях, когда представители многих групп теряют свою прежнюю идентичность, когда они сами не знают, кто же они такие. Зачисление себя в «средний слой» или «средний класс» как бы дает самый общий ответ на вопрос, кто я такой. И смысл этого зачисления или идентификации со средним классом состоит в том, что человек приравнивает себя к большинству, к тем, кто живет не лучше всех, но и не хуже некоторых.

Основания для такой самооценки кроются в опыте повседневной жизни. Человек, причисляющий себя к среднему классу, не входит в круг лиц, чьи дома окружены заборами, кто ездит в «мерседесах» и БМВ — современных символах престижа, кто хранит свои деньги в зарубежных банках, покупает квартиры в престижных районах и ездит отдыхать на Карибы. У него более скромные потребности и интересы и выработаны навыки поведения и привычки, соответствующие потребностям.

В состав среднего класса входят врачи, учителя, государственные служащие невысокого ранга, владельцы малых предприятий и предприниматели средней руки, работники торговли и военнослужащие, журналисты, квалифицированные рабочие, преподаватели вузов и научные сотрудники, крестьяне и фермеры — в общем, все те, на ком держится этот мир, кто своим трудом обеспечивает достойную жизнь своей семьи, так или иначе сводя концы с концами, привыкая держать удары постсоветского реформирования, постоянно осваивая новые возможности и стараясь не упустить шансов на удачу.

Одна из специфических особенностей среднего класса современного российского общества состоит в том, что значительная часть его чрезвычайно мобильна в профессиональном и социальном плане. Миллионы людей были вынуждены поменять свои профессии, переквалифицироваться (подчас покидая прежние должности и места работы), найти новые рабочие места. При этом многие стали совмещать должности и профессии в целях поддержания сложившегося жизненного стандарта. В целом совокупность этих процессов была охарактеризована как адаптация.

По мнению Людмилы Беляевой (2001), уровень адаптации к проводимым в России реформам можно считать «наиболее сильным критерием, по которому формируется реальная стратификация российского общества». В ее исследовании стратегий адаптации населения было выделено три группы респондентов: