Джеймс Бьюдженталь - Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

Нет ничего удивительного в том, что — по молодости своего профессионализма (в его современном виде) — психотерапия вы­ражает самосознавание своего пути и этой своей стати чаще всего проектно и символически, обращаясь к той или иной базовой ме­тафоре (как делает и наш автор, не обинуясь говорящий о "шес­том чувстве"). Впрочем, как раз в случае психотерапии опора на метафору не может служить упреком в методологической некоррек­тности, ибо метафора проработана здесь как вполне правомочный элемент профессиональной коммуникации всех участников психо­терапевтического процесса (от "человека с улицы" — до суперви­зора-концептуалиста).

Итак, шестое чувство, под которым автор, следуя складываю­щейся на наших глазах психотерапевтической концептуалистике, подразумевает внутреннее сознавание. Чувство, современным че­ловеком то ли уже потерянное, то ли еще не найденное. И непре­менно вожделеемое.

Работу, связанную с пониманием того, в чем состоит смысл гипотетической потребности в этом чувстве для современного че­ловека, равно как и объяснение того, что за механизм производства субъективности в нашем мире заставляет ученого-психолога и прак­тика-психотерапевта считать эту потребность объективной, автор возлагает на нас с Вами, уважаемый читатель. Не станем роптать на непомерность этой задачи и будем благодарны за предоставлен­ную нам возможность задуматься о вещах столь значительных.

Последуем в этом за автором, не забывшим подчеркнуть "важ­ность нашего утраченного чувства, внутреннего осознавания, ко­торое позволяет каждому из нас жить с более истинным понима­нием своей уникальной природы" и напомнившим нам, что "это утраченное чувство есть прямой путь к наиболее глубокому пости­жению смысла бытия и вселенной". Отнесемся также с доверием к "неслабому" суждению практикующего психотерапевта (а не философа, скажем) о том, что "когда я полностью сознаю свое бытие — включая свои чувства относительно своего способа суще­ствования и того, как я в действительности хочу жить, — настоя­щая работа заканчивается".

Но в тот момент, когда на страницах этой книги автор обратит­ся к нам не как к интересующимся профессиональными пробле­мами психотерапии, а как к "интеллигентным читателям", то есть обратится прямо к нашему внутреннему сознаванию (чувствованию и пониманию), заметим: тут речь начинает идти уже не о психоте­рапии как помогающей профессии, а о той возможной самопомо­щи, которую мы только сами могли бы себе оказать; и не о той или иной профессиональной роли психотерапевта, а о нем как о но­воявленном культурном герое, поверх цеховых барьеров обраща­ющемся к каждому из "людей доброй воли". И к этому голосу в хоре современной культуры, по моему ощущению времени, сто­ит прислушаться отнюдь не первым слухом.

Покуда мы соглашаемся с тем, что "психотерапия на самом деле, — как пишет наш автор, — есть ускоренный образовательный процесс, направленный на то, чтобы достичь зрелости, задержав­шейся на двадцать, тридцать или более лет из-за попыток жить с детским отношением к жизни", мы остаемся в пределах вполне понятного для молодой профессии просветительского пафоса. А вот когда нам говорят, что "сознавание является фундаментальной природой человеческой жизни", то мы, именно как "интеллиген­тные читатели", вправе прибегнуть к своей онтологической инту­иции (убеждениям и вере) и задаться вопросом о правомерности подобной гуманитарной интервенции в круг жизни и самопонима­ние каждого из нас.

И тут приоткрывается одно скрытое до тех пор допущение, ко­торое стоило бы сформулировать явно.

Среди профессиональных, культурных и экзистенциальных ро­лей, с которыми мы имеем дело в психотерапевтическом поле, есть три позиции: супервизора, имеющего опыт нуждающегося в помо­щи клиента и помогающего терапевта, концептуалиста, владею­щего теоретическими средствами наблюдения и анализа психоте­рапевтического процесса, и того не имеющего пока устойчивого имени персонажа, который в косвенной речи обычно именуется словами с приставкой "само" (тот "сам", кто считается носителем и предметом самосознавания, самопонимания, самоотношения, самодействия, саморазвития и самопомощи в этом далеко не про­стом и не легком деле). Эти три позиции объединяет то, что они, по сути, являются автопозициями, между которыми разворачива­ется процесс рефлексивной автокоммуникации и обмен какими-то странными энергиями и символическими продуктами, причем происходит все это непосредственно в пространстве культуры, на ее сценах и экранах, а не на площадках профессионального пси­хотерапевтического цеха.

Далее, когда один из этих персонажей, психотерапевт — ввиду особой психической одаренности и/или большого профессиональ­ного опыта — получает преимущество перформативности, когда все его поведенческие жесты (по всем психическим модальностям и функциям, включая концептуальные) начинают удовлетворять принятым в психотерапевтическом сообществе критериям экзис­тенциальной прагматики, он вступает на поле автопсихопоэзиса и получает (или захватывает?) роль не просто выдающегося предста­вителя профессионального цеха, но и культурного героя, претен­дующего на своеобразное антропологическое авторство, на твор­чество (или возрождение) новых фигур человечности [3]

Эта новая роль психотерапевта на театре культуры является ус­ловием и своеобразия психотерапевтической словесности, и нара­стающего интереса к ней. Случаи из повседневной профессиональ­ной практики превращаются тут в экзистенциальные истории, в сопровождающее их сознавание привходит совокупный опыт ант­ропологического воображения.

Непомерные претензии? Или одна из реалий наблюдаемой пси­хологической культуры? Еще одна форма психофантастики или психологически реалистическое упование? Духовная провокация, как выражался в сходных обстоятельствах начала века С.Н. Булга­ков, или искренние показания внутреннего сознавания?