Джеймс Бьюдженталь - Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

Внутреннее чувство, о котором я веду речь, может быть с та­ким же успехом подавлено отрицанием объективности, как и ее абсолютизацией. Я могу решить прочесть определенную книгу, потому что о ней много говорят, и заставлю себя дочитать ее до конца, даже если обнаружу, что она того не заслуживает. Если моим единственным мотивом является желание не отстать от моды или иллюзия, что мои вкусы не отличаются от вкусов тех, кто "в этом разбирается", меня не должно удивлять, что мне будет труд­но дочитать книгу до конца. Но мы слишком часто удивляемся. Слишком часто я могу не решиться настроиться на свое внутрен­нее осознание, потому что предчувствую, что оно может не совпа­дать с тем, чего ожидает от меня социальное окружение. Поэтому я с тоской сижу на собрании, подавляя внутреннее нетерпеливое желание уйти — чтобы другие не думали, что я чем-то обеспокоен или невнимателен. Однако фактически я не способен сосредото­чить свои мысли на происходящем. Иногда подавлять свое внут­реннее чувство меня заставляет страх встретиться с какой-то глав­ной истиной. Если я пытаюсь занять себя работой, социальными мероприятиями и постоянной активностью, чтобы избежать зре­ющего во мне понимания, что я смертен, что я старею, то неиз­бежно ни работа, ни друзья, ни общественная жизнь, ни что-либо иное не принесут мне подлинного удовлетворения.

Вкратце, наиболее важными последствиями настройки на внут­реннее чувство являются следующие: большая интеграция различ­ных аспектов нашего бытия, возрастание ощущения жизни, боль­шая готовность к действию, более осознанный выбор и большая искренность в отношениях. Конечно, я по-прежнему совершаю ошибки, у меня возникают проблемы, бывает плохое настроение, конфликты, но когда случаются все эти вещи — и когда случается что-то хорошее — я по-настоящему вовлечен в это. В этом случае я обладаю значительно большими ресурсами, чтобы встретить любую ситуацию, чем когда я не в контакте со своим внутренним чувством.

* * *

В больнице, описанной в "Ловушке-22", человек-вещь полно­стью покрыт бинтами, он питается через трубку пищей из бутыл­ки, висящей над его кроватью, а отходы удаляются через трубку в бутылку, висящую под кроватью. Разве это живой человек? Есть ли у него какое-либо внутреннее осознание?

Одно время я был консультантом в госпитале, где находился пациент, когда-то бывший боксером. Четырнадцать месяцев со времени своего последнего боя до самой смерти пациент пребывал в коме. За это время он ни разу не пришел в сознание. Был ли он на самом деле жив? Было ли у него внутреннее "Я" до того, как его сердце остановилось окончательно?

В государственной психиатрической больнице я видел другую пациентку — женщину средних лет в состоянии кататонии, кото­рая лежала в кровати, питалась внутривенно и вела себя как мла­денец. Она не отвечала ни на сигналы своего тела, ни на внешние раздражители. Была ли она жива как человеческое существо? Было ли у нее хотя бы смутное чувство внутреннего видения?

В той же больнице находился параноик, который был убеж­ден — и горячо убеждал всех окружающих, — что он "Святой Дух". Он был вполне доступен для контакта в качестве этой мистичес­кой сущности, но не отзывался на имя Дэвид Мортон, которое было записано в его больничной карте. В каком-то смысле он был более живым, чем та женщина в состоянии кататонии; безуслов­но, он знал что-то о своем собственном Я. И все же, мне любо­пытно, интересовался ли он когда-либо той жизнью, которую вел когда-то.

Джорджу Баннерману было тридцать четыре года, когда его ро­дители, с которыми он жил все эти годы, привели его ко мне. Он никогда не встречался с девушками, не имел настоящих друзей своего возраста, работал на подсобных работах у соседей, которые ему сочувствовали. Он не был умственно отсталым или душевно­больным, но был социально неразвит и не имел никаких явных стимулов к тому, чтобы измениться. Был ли Джордж в истинном смысле жив, ведя существование, которое подходило, скорее, для четырнадцатилетнего? Имел ли он какое-либо представление о своей субъективной жизни или о бытии своего "Я"?

Дональд Флоренц женат и имеет двух детей. Он работает реги­стратором в крупной фирме. Каждый его день похож на предыду­щий. Он встает в 6.40 утра, завтракает, садится в автобус, едет на работу, проводит день в рутинной деятельности, возвращается на автобусе домой в 5.37, ужинает, смотрит телевизор, а затем ложится спать в 11.15— как раз после первой части выпуска ново­стей. В какой степени он на самом деле жив? Должно быть, его способность прислушиваться к своему внутреннему опыту мини­мальна.

А потом я смотрю в зеркало: действительно ли этот человек живет? И насколько? И насколько интенсивнее он мог бы жить? Могу ли я расслышать и по-настоящему узнать свое собственное внутреннее чувство?

Я задаю старый вопрос: что на самом деле значит быть живым? Я слушаю своих друзей, учителей и пациентов, которые сражаются со смертью, живущей в них, и пытаются достичь уровня более интенсивной жизни, которая тоже находится внутри них. И, ко­нечно же, я не удовлетворен ответом. Но постепенно начинаю понимать, что все мы — только если научимся действительно ви­деть и слышать — можем почувствовать, как внутри нас пульси­рует жизнь. Мы можем сказать, когда она бьется сильнее и когда слабеет — даже если никто из нас не в состоянии определить в точ­ных научных понятиях, чем является эта глубокая интуиция. Од­нако то, что мы можем сделать, — это понять с помощью своего собственного внутреннего осознания, как можно по-другому пе­реживать свое существование.

Достижение надежного осознания с помощью внутреннего чув­ства и его продуктивное использование — прямой путь к наиболее волнующим и целительным переживаниям, которые я и мои па­циенты испытываем вместе. Когда кто-то, с кем я работаю, действительно усваивает дух этих усилий, он оказывается настолько настроен на работу, что мы оба с нетерпением ждем очередного сеанса, бываем полностью захвачены приключениями и открыти­ями, которые становятся возможными, и тем личностным разви­тием, которое совершается в итоге. Мы говорим о "возрождении" и новых, более глубоких надеждах в нашей жизни. И я чувствую, что очень многое черпаю для себя и очень многому учусь в нашей совместной работе.

Я описываю совершенно иной вид психотерапии, чем та, что практикуется ортодоксальными психоаналитиками или терапевта­ми бихевиоральной ориентации. Действительно, само слово "пси­хотерапия" обретает новый смысл, когда его употребляют приме­нительно к такому предприятию. Она больше не основана на модели коррекции; скорее, я думаю об этом занятии как о пробуж­дении или вызывании жизни, спрятанной внутри нас, внутренней чувствительности, которую нас научили подавлять, возможностей бытия, которые слишком редко осуществляются. Всякий раз, когда человек приходит ко мне, я пытаюсь определить степень его внутреннего осознания — в какой мере у него присутствует пони­мание значения внутреннего слушания. Я пытаюсь обнаружить влияния, которые могли блокировать или ограничивать это при­слушивание к своей субъективности, и подталкиваю пациента к тому, чтобы приложить все усилия для восстановления или уси­ления роли внутреннего чувства жизни. Это отправная точка для самых успешных путешествий, которые я и мои пациенты совер­шали вместе. Когда мы можем действительно сконцентрировать­ся на внутреннем осознании, все остальное — случайно, и мы понимаем это. К сожалению, я не могу помочь каждому человеку найти свое утраченное чувство, помочь ему войти в контакт с цен­тром своего бытия, но постоянно стараюсь делать это.