Мария Гиппенрейтер - Бегство к себе

Сама я стала снова играть на пианино уже позже, лет в шестнадцать-семнадцать. Так как музыкальную грамоту я уже к тому времени подзабыла, то играла по слуху, подбирая старинные русские романсы, которые мне напевала мама и которые когда-то играла моя бабушка. И не только. Как-то я слушала Вторую сонату Шопена, второй частью которой является известный всем траурный марш. И есть в нем такое светлое и грустное место, которое мне очень понравилась, и я решила его подобрать. Происходило это так: я ставила пластинку на этот отрывок, слушала, подбирала кусочек, опять ставила, опять подбирала… Часа через два раздался звонок в дверь. Я открыла. На пороге стояла девушка с большими синими глазами, из которых ручьями лились слезы.

— Это не у вас играют траурный марш?

— Да, у нас, — созналась я.

— Я уже целый час бегаю по квартирам, пытаясь найти, откуда идет звук. Пожалуйста, перестаньте. Я уже вся обрыдалась и больше не могу!

Так я познакомилась со своей соседкой, которая жила этажом ниже, и мы потом очень подружились.

В седьмом классе я стала ходить в зоологический кружок в музей Дарвина. Летом нас вывозили на практику куда-нибудь на природу. Вел кружок Петр Петрович Смолин. Это был невысокий старичок с белоснежной бородой и внимательными голубыми глазами, и был он ходячей энциклопедией лесной жизни. Носил всегда одну и ту же зеленую рубашку, был тихий и напоминал старичка-лесовичка из сказки или лесного гнома. Во время экскурсий в лес Петр Петрович показывал нам разные травки и рассказывал об их свойствах, обращал наше внимание на всякие следы и мелкие детали, которые только он и мог заметить: клочок шерсти на сучке — здесь был лось и грыз вот эту ветку, а здесь лежал кабан, трава примята, учил нас видеть, слышать и чувствовать лесную жизнь, развивать наблюдательность. Нашей основной темой были птицы. Часами, лежа в траве с биноклями в руках, мы наблюдали за гнездами птиц, смотрели, как родители поочередно приносят птенцам разных букашек и выносят мусор из гнезда. Потом учились записывать все данные в дневник наблюдений, писали отчеты, делали зарисовки.

Однажды в лесу я нашла брошенное гнездо дикого голубя вяхиря. Двое птенцов были обречены на погибель. Я принесла их в лагерь, показала Петру Петровичу и радостно заявила, что собираюсь выкармливать их земляными червяками. Птенцы были едва оперившиеся, и Петр Петрович сказал, что они скорее всего погибнут. Но если мне очень хочется попытаться их выкормить, то червяков им надо жевать, так как в их пищеварительной системе еще недостаточно ферментов. Голуби делали бы то же самое. В нашей группе был один мальчик, который тоже проникся к голубятам и согласился мне помогать. Так что мы с ним по очереди жевали червяков и кормили голубят. Надо сказать, что вкуса у червей практически никакого не было, только песок скрипел на зубах. Несмотря на наши старания, птенцы все-таки погибли, но по крайней мере было чувство, что мы сделали все возможное.

Иногда Петр Петрович «терялся». Он просто исчезал, и никто не мог его найти. Нас снаряжали на поиски, и мы бродили по лесу, крича и аукая, но часто безрезультатно. Иногда кто-нибудь случайно натыкался на него, тихо сидящего на пне и совершенно сливающегося с окружающей средой. Он слушал лес и вовсе не желал «находиться».

Общение с этим удивительным человеком и занятия в кружке мне очень много дали.

Иногда я приезжала в гости к отцу. Все детство образ отца был для меня недосягаем. Я перед ним благоговела, очень хотелось, чтобы он обратил на меня внимание, похвалил, куда-нибудь со мной пошел, держа за руку. Всю жизнь отец много путешествовал, фотографировал, охотился, добывая себе пропитание, и из своих поездок всегда привозил много интересного. Его квартира была заполнена всякой всячиной: там были шкуры и черепа медведей, бивни моржей, покрытые искусной резьбой, позвонки и «усы» кита, лосиные рога (отец их нашел, он никогда не стрелял лосей), причудливо застывшая вулканическая лава и желтые куски чистой вулканической серы, поплавки от рыбацких сетей, выловленные у побережья Камчатки, разноцветные камешки и коряги, отшлифованные океаном. Все это можно было трогать и рассматривать до бесконечности. Еще у него была «темная комната». Там были разные ванночки, пузырьки с химикатами, увеличитель и красная лампа. Там свершалось действо — отец сам проявлял пленки и печатал фотографии. Он пускал меня внутрь, и я завороженно наблюдала, как на белых листах фотобумаги медленно проступает изображение. Потом фотографии вешались прищепками на веревку сушиться.

Перед поездкой на охоту отец сам заготавливал патроны. Иногда я ему помогала. Выставлялись на стол пустые гильзы, мешочки с порохом, разнокалиберной дробью и капсюлями, войлочные пыжи и картонные кружочки. Сначала нужно было специальным устройством вставить в дно гильзы капсюль, потом мерной ложечкой насыпать в гильзу порох, заткнуть сверху картонным кружочком, потом насыпать дробь и сверху забить войлочный пыж. Патрон готов. Работа эта была ответственная, ошибаться было нельзя. Готовые патроны нужно было вставить в патронташ.

В Москве отец сидеть не любил, а если и приходилось, то часто делал вылазки в лес. Пойти с ним в поход было для меня целым событием. Зимой мы ходили на лыжах в однодневные походы. Готовились заранее. Отец доставал лыжи, мазал их лыжной мазью, потом давал мне растирать мазь бруском из пробки. Это было трудно: пробка прилипала к лыжам и к рукам, но я старалась. Растереть надо было ровным слоем, от этого зависело скольжение. На такси мы доезжали до нужного места и прямо с шоссе сворачивали в лес. Если лыжни не было, отец шел впереди, топтал лыжню. По накатанной лыжне пускал меня вперед. Пару раз он мне объяснил и показал, как правильно ходить на лыжах — не семенить ногами и не шагать, а скользить на каждом шагу, толкаясь палкой. Шаг должен быть широкий. Когда входишь в ритм, идти становится легче. Сам отец катался красиво — размашисто, легко. Эта наука прочно вошла в мое сознание. С тех пор больше никто никогда не учил меня кататься на беговых лыжах, но позже, в старших классах, я стала принимать участие в соревнованиях и была первая сначала в классе, потом в школе, потом и на районных соревнованиях выступала. Физруки удивлялись: откуда такая техника?

До нашей стоянки было всего километров пять, но путь казался долгим. Ныть не полагалось. Отец всегда сам знал, когда сделать привал. Находил поваленное дерево, снимал рюкзак — «Давай посидим». По ходу он показывал мне всякие следы. Вот тоненькая и неглубокая цепочка следов на снегу — мышь пробежала. А здесь заяц проскакал, вынося вперед задние лапы. Тут он погрыз осину. Заяц всегда грызет осину поперек, а лось — вдоль. Ровная цепочка следов, заканчивающаяся разрытой ямой, — лиса мышковала. А вот красивый симметричный отпечаток веера от крыльев и длинного хвоста — взлетела сорока. Глубокие следы в снегу, широкий шаг, обкусанные ветки — прошел лось. Под деревом набросана куча расщепленных шишек — значит, где-то на дереве «кузница» дятла. Он засовывает шишку в щель и выклевывает из нее семена, потом бросает пустую шишку вниз. Если на земле много отдельных чешуек и столбиков от шишек, значит, здесь столовая белки. Мне было интересно представлять события лесной жизни по следам.