Алексей Меняйлов - Катарсис. Подноготная любви (Психоаналитическая эпопея)

Перед тем как все опустили руки в общее блюдо с пловом, Джамшед прочёл на арабском суру из Корана. «Бис милла», — эхом отозвались все и начали есть. Молча, запивая плов водкой. После еды один из неразличимых, заливаясь идиотическим, болезненным смешком, достал пластину прессованной сушёной травы ядовито-зелёного цвета.

— А теперь покурим, — усмехнувшись, посмотрел на Ала Джамшед. Он раскрошил кусок поданной ему пластины, достал две сигареты, вытряхнул из них табак и стал набивать оставшиеся трубочки папиросной бумаги ядовито-зелёным крошевом.

Ал не понял, удивился, но вида не подал.

— Табачок, — усмехнулся Джамшед. — Хороший. Тот, что Сталин любил. «Герцеговина Флор», — и подмигнул.

Тот, с идиотическим смешком (учитель местной школы, как его чуть позднее очень и очень почтительно представили Алу), захихикал. Тень скользнула по лицам и остальных. По-русски здесь явно понимали все.

Все, кроме Ала и главаря (хозяина дома), как по команде, тоже стали готовить себе «сигареты».

— Я не курю, — твёрдо отказался Ал. — И не надо упрашивать — бесполезно. Да это и не «Герцеговина Флор».

Когда задымила первая «сигарета», Ал пересел поближе к приоткрытому окну. И даже, делая вдох, наклонялся к проёму. На такого рода сборище он оказался впервые, поэтому, даже не пытаясь скрыть своё всё возрастающее удивление, он между вдохами всё время оборачивался на меняющихся на глазах людей. Они становились хуже чем пьяные — как будто расползались бесформенными кучами, превращаясь в нелюдей, в совершенное ничто. И это им, похоже, нравилось.

Дымки от сигарет тянулись вверх и, закручиваясь под потолком гаденькими жгутиками, втягивались в верхнюю часть раскрытой створки окна. Навстречу в нижнюю часть тянуло свежим воздухом, которым и пытался дышать Ал. Но, несмотря на эту предосторожность, ему вдруг стало казаться, что ковров в комнате стало как будто больше и что они как будто стали ярче, а потом даже и воздух в комнате стал закручиваться. Всё нехорошо и опасно поплыло…

То ли снаружи дома, то ли внутри кто-то визжал… Какие-то непонятные голоса то вплывали, то выплывали из сознания. А рядом в ухо гнусаво бубнили, путая падежи и вместо «она» всё время говоря «он» про какую-то «чёрненькую», которой много, сколько хочешь, и что сбыть можно замечательно и очень выгодно… Да, бубнил голос, всё надёжно, всё куплено, сбои в цепочке невозможны, а госбезопасность — а госбезопасность и в спокойные-то времена в эти места не рисковала сунуться, а сейчас тем более… Да и товар сейчас уже не как прежде на теле, в мешочках да тайком, а отправляют в любые концы фурами, под овощами, а там сотни килограммов — выгодно!.. Так что он, Ал, не ошибся, значит, судьба: попал в самое то место, самое ему нужное. Ищущий находит. И хорошо, что сам не курит, — их главный тоже нет, — птицу видно по полёту, а потому и связь, которую он ищет, будет особенно крепкой и выгодной. Связь… Хорошо-о-о… О?.. О-о-о-о…

— Брось прикидываться, — отчётливо услышал Ал. — Я тебя сразу раскусил. Ещё на вокзале. Да ты такой же, как я!..

«Что? — сквозь полузабытьё вяло выстраивалась мысль Ала. — Кажется, он меня на вокзале за кого-то другого принял. За «гонца»?.. Или рангом повыше? А может, по плечам, за рэкетира не у дел?.. Что же делать? А? Плохо-то как… Пло-охо-о-о-о… О?.. О-о-о-о-о…»

— А хочешь, мы тебе из города бабу — городскую! — привезём? Какую хочешь? Хочешь вашу, русскую? А хочешь — нашу? Из кишлака? Тебе какую нужно? Чтобы что делала?.. Или тебе, такому мощному, одной мало? Ты скажи — мы сделаем! Мы всё можем!

— Наши, точно, лучше, — вплыл в сознание другой голос. — Русские говорят, что наши грязные, потому что не моются. Не так. Наоборот. Это русские грязные, поэтому им приходится всё время мыться. А нам не надо. И наши — лучше. Это чувствовать надо. Чувствовать! Как запах. Попробуй нашу! Хочешь?!

В это время за окном раздался истошный вопль, напоминающий не то предсмертный крик, не то истерические взвизгивания бездарной актриски, взявшейся изображать страстную близость.

— А!.. И-а!.. Иа!.. а!.. а!.. а! — была весна, и это был ишак.

— Можно и такую, — голос был совершенно серьёзен, — и так будет орать, и как хочешь будет орать. Что скажем, то и будет делать.

Ал, наверное, отказывался, но что говорил, он сам не понимал или не слышал. Потом, как-то вдруг, из ниоткуда, надвинулся глаз человека с костистым лицом:

— Рустам-ака, — сказал он, видимо, указывая на главаря, — всё может. Рустам-ака — это всё. Или ты ещё не понял?

Но Ал уже понял всё. И если что ещё оставалось непонятным, так это то, каким образом отсюда ему удастся выбраться. Живым. Он один, а этих — вон сколько. Но самое опасное — совсем трезвый, полностью себя контролирующий, главарь…

Голова у Ала вдруг разом прояснилась, и сквозь плывущий и как бы мерцающий воздух он будто заглянул в душу человека с костистым лицом, будто проник в него — и понял, почему тот так старательно прятал глаза свои от Ала: расползшаяся по душе смерть пыталась остаться незаметной. Смерть всегда пытается остаться незаметной, в особенности для тех, кто хотел бы понять чт`о есть что в этой жизни. Впрочем, незаметной лишь до времени…

Неожиданно Джамшед откинулся назад, на спину, глаза его обессмыслились и нос заострился, как у трупа.

— Не выключай свет, Ал! — одними бескровными губами просипел он. — Не выключай свет! Не выключай, я тебя умоляю!!

— Почему?

— Боюсь! Боюсь! Страшно мне!.. Видишь на потолке яйца? Это змей их отложил. Змей! Страшно! Боюсь! Мамочка, как страшно! О-о-о!.. Видишь яйца?

Ал посмотрел на потолок, а потом в обессмыслившиеся глаза Джамшеда. Змей был. Но в нём, в Джамшеде.

— Нет на потолке ничего.

— Боюсь! Страшно! Приползёт за своими яйцами, вдруг на меня упадёт? И — за горло! Боюсь! Ведь у змея — яйца… — задыхаясь от ужаса, катался по полу и хрипел Джамшед.

— А что это наш гость ни в чём нас не поддерживает?— раздалось знакомое идиотическое подхихикивание учителя. — Не выпьет, не покурит с нами, ни чего другого… Русский — и не пьёт? Как это может быть, чтобы русский... ? — И опять идиотически захихикал и, казалось, смех его, придавливая, наваливался даже из его раскосых глаз…

Появились ещё лица и ещё…

— А в самом деле, почему? Выпей! Выпей! Покури, русский!

«Началось…» — вздохнул Ал. А вздохнул потому, что не рассказывать же им, обкуренным, про то, что для него, наоборот, чем меньше в жизни неестественностей, тем больше полнота радости жизни. Но не ответить вовсе было невозможно:

— Мне нельзя: лечить не смогу.

— Ты — врач? Врач чего? Лечишь чего?

— Психотерапевт. Людей лечу. Семьдесят процентов болезней — от психики. Вместо того чтобы, скажем, операцию сделать, — достаточно с человеком поговорить. Это и есть — психотерапевт.