Серен Кьеркегор - Беседы и размышления

Так тонет обремененный заботами в грусти, перед глазами его чернеет, красота природы блекнет и пение птицы немеет в мертвенной тишине, все словно бы поглощено тлением – и все же он не может забыть и птицу, и лилию, он словно бы хочет спасти их от смерти тем, что он помнит их, продлить их жизнь, дав им место в памяти. И во всем этом говорит его грусть. И разве когда Смерть серьезно напоминает о смерти, это трогает больше, чем если о смерти напоминает та грусть, что звучит в вопросе: что же царит здесь – жизнь или смерть? Облик Смерти – бледной, с косой – страшнее, но трогает больше, когда облачением смерти служит великолепие лилии. И вот обремененный заботами, будучи охвачен грустью, становится слаб, словно женщина, беззащитен, словно сдавшийся город, – и утешение находит доступ к нему.

Давайте теперь поразмыслим над тем, как у лилии и птицы обремененный заботами, погружаясь в грусть, получает другой предмет для размышления, нежели его заботы, как он серьезно начинает думать о том,

какое блаженство обещает человеку то, что он – человек.

Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне. Но слово ли это Евангелия? Конечно, так начинается прочитанное нами слово о полевой лилии и птице небесной. Но обращена ли эта речь к обремененному заботами? Конечно, она обращена к обремененному заботами – с большим к нему уважением, которое видно как раз из того, что речь эта строга. Чем строже тот, кто наделен авторитетом, говорит с обремененным заботами, тем большее он признает в нем достоинство: строгость и требовательность означают признание силы и достоинства. Когда врач видит, что больной уже не поправится, это можно сразу услышать по голосу врача: он говорит как бы вскользь, вполголоса, уклончиво. И, напротив, когда врач видит, что многое еще можно сделать и что сам больной может многое сделать для того, чтобы выздороветь, то он говорит строго, и эта строгость означает признание силы больного. Поэтому нет ничего странного в том, что порой можно слышать, как человек вместо того, чтобы просить обращаться с ним мягко, просит: ты только говори со мной строго. И разве строгая речь Евангелия не подобна тому, как серьезный отец говорит ребенку: я не желаю слышать никакого нытья! Значит ли это, что серьезный отец проявляет безучастность по отношению к заботам ребенка? Вовсе нет, однако он хочет, чтобы ребенок заботился о том, о чем нужно, а в отношении дурных забот он словно огнь поядающий. Так и Евангелие. О лилиях и птицах можно говорить по-разному, можно говорить о них мягко, трогательно, располагая внимательно слушать, нежно, – подобно тому как поэт говорит о них, – и человеку позволительно так говорить, выманивая обремененного заботами из плена его забот; но когда Евангелие говорит со властью, то оно говорит с серьезностью вечности, и нет больше времени мечтательно льнуть к лилии или томно следить за птицей: Евангелие лишь кратко призывает посмотреть на лилию и птицу, но этим кратким наставлением оно притязает на серьезность вечности. И так же, как развлечение, смягчая обремененного заботами, дает ему другой предмет для размышления, нежели его заботы, так и строгая речь, которая дышит серьезностью, дает обремененному заботами серьезный повод задуматься над чем-то отличным от тяготящих его забот.

Никто не может служить двум господам. И здесь не может быть сомнения, о каких двоих идет речь, потому что обремененный заботами выведен в поле, где речь не может идти об отношении к людям, о том, чтобы служить хозяину как подмастерье или мудрецу как последователь, где дело идет лишь о служении Богу или миру. Природа не служит двум господам, в ней нет никакой нетвердости или шаткости. Бедная небесная птица, смиренная лилия не служат двум господам. Если лилия и не занята напрямую служением Богу, все же она служит лишь славе Божией; она не трудится, не прядет, она не желает сама быть чем-то или что-то иметь для себя самой, беззаконно это присвоив. Птица не служит двум господам; даже если она и не занята напрямую служением Богу, все же она служит лишь славе Божией, она поет во славу Его, не притязая вовсе сама быть чем-то. Так и все в природе, и в этом ее совершенство, но в то же время – ее несовершенство, ведь в этом нет никакой свободы. Привольно стоящая лилия, вольная птица под небесами связаны необходимостью и лишены выбора.

Или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть, – то есть любовь к Богу – это ненависть к миру, а любовь к миру – это ненависть к Богу; и значит, здесь идет великая борьба любви и ненависти; значит, здесь то место, где надлежит быть самой страшной борьбе. И где это место? В человеческом сердце. Поэтому тот, кому довелось испытать борьбу в своем сердце, часто стоял, быть может, ища развлечения в буйстве стихий и сражении сил природы, – ведь он чувствовал, что эта борьба подобна игре, в которой все равно, победит ли шторм или море. Ведь и правда, из-за чего бороться шторму и морю и за что им бороться! Иное дело борьба в человеческом сердце, когда – идет ли дело о миллионах или гроше – борьба идет за то, чтобы человек ради Бога и по любви к Нему пожелал это оставить. Ведь нет страшнее этой борьбы, потому что борьба идет здесь за высшее. Этот грош кажется ничем, и кажется, будто борьба идет из-за пустяка, из-за гроша, и все же борьба идет здесь за высшее, и на карту поставлено все. Ведь разве девушке не все равно, предпочтет ли ее любимый ей тысячу талантов или грош?

Конечно, перед лицом этой страшной борьбы грусть бывает забыта, но здесь мы встречаемся с чем-то удивительным, а именно с тем, что человеку доверен выбор . Какое только блаженство не обещает это тому, кто делает верный выбор.

Выбор; сможешь ли ты, мой слушатель! – одним-единственным словом выразить что-либо более удивительное; сможешь ли ты, даже если ты будешь из года в год говорить, суметь сказать о чем-либо более удивительном, чем выбор, возможность выбора! Ведь хотя и верно, что все блаженство заключается в том, чтобы выбрать Истину, но и сам выбор все же является удивительной возможностью. Какое дело девушке до списка всех прекрасных качеств будущего супруга, если ей не доверено выбирать; и, напротив, что более замечательное – хвалят ли другие ее любимого, говоря о многих его совершенствах, или же указывают на многие его ошибки – может она сказать, чем слова: он – выбор моего сердца! Выбор – да, это дивное сокровище, но оно не предназначено для того, чтобы его закопать и спрятать; ведь выбор, который остался без употребления, – это хуже, чем ничто, это западня, в которую человек поймал сам себя, став рабом, поскольку он не стал свободным – сделав выбор; ведь выбор – это благо, от которого ты никогда не сможешь уйти, оно останется при тебе, и если ты не станешь им пользоваться, оно станет тебе проклятием. Выбор не между зеленым и красным, не между золотом и серебром, – нет, выбор между Богом и миром. Знаешь ли ты что-то большее, между чем можно выбирать? Знаешь ли ты более ошеломляющее и смиряющее выражение Божьего снисхождения к человеку, чем то, что Он, предлагая выбор, ставит Себя в определенном смысле в один ряд с миром только для того, чтобы у человека была возможность выбрать; чем то, что Бог, – если язык допускает такое выражение, – делает предложение человеку, что Он, от века Сильный, делает предложение слабому человеку, ведь всегда более сильный делает предложение более слабому. Сколь мало значит даже выбор девушки между женихами по сравнению с этим выбором между Богом и миром! Выбор; ведь разве это изъян – то, что здесь человек не просто может , но должен выбрать? Разве не было бы юной девушке весьма полезно иметь серьезного отца, который сказал бы ей: «Моя родная, тебе дана свобода, ты можешь выбрать сама, но ты должна выбрать»; разве было бы ей полезнее, обладая свободой выбора, все выбирать и выбирать, жеманясь, и никогда так и не выбрать!