Серен Кьеркегор - Беседы и размышления

г) Рассматривая историческую сторону этих событий, можно было бы показать, как историческая ситуация, рассуждая по-человечески, могла способствовать тому, чтобы возбудить иудеев против Христа. Народ, гордящийся своей историей и религией, изнывал под игом позорного рабства, проникаясь все более и более безумной гордыней; ведь гордость – это безумнейшая страсть, которая постоянно колеблется между самообожествлением и презрением к себе. Страна гибнет; все как один озабочены судьбой своего народа; все политизировано до отчаяния. И вот Он – Он, Кто мог бы им помочь, Он, Кого они хотели сделать царем, Он, на Кого они возлагали всю надежду, Он, Кто как будто на мгновение Сам дал повод так заблуждаться о Нем! И теперь, теперь, в это же самое мгновение, объявить, что Он ничего, ничего общего не имеет с политикой, что Его Царство не от мира сего! Его современники, в том ослеплении, в каком они были, должны ведь были видеть в этом ужаснейшее предательство своего народа. Это было так, словно Христос выбрал самое резкое противоречие, самое злящее противоречие, для того чтобы прямо показать вечное, Божие Царство – в противоречии с земным. Ведь во время земного бедствия, когда жизнь целого народа, Богом избранного народа, поставлена на карту, так что дело для него идет о том, быть или не быть, кажется, рассуждая по-человечески, что в первую очередь нужно решать именно этот вопрос. Здесь указанное противоречие является наиболее вопиющим. В благополучной стране в мирное время противоречие между вечным и земным не является столь напряженным. Сказать богатому человеку: ты должен прежде искать Царства Божия, – это мягкие слова по сравнению с тем жестоким, с тем по-человечески возмутительным поступком, когда голодному говорят: ты должен прежде искать Царства Божия. Итак, по-человечески это выглядело предательством по отношению к современникам, по отношению к народу, к интересам своего народа. И потому, опять же, столь глубоко оскорбила их эта двойная колкость гордого римлянина, Пилата: повесить на Кресте надпись «Царь Иудейский». О, ведь царь – это то, чего желал себе в гордости этот отчаявшийся народ, – и Он мог стать царем. Но теперь, когда Он был распят, это звучало как двойная насмешка: над Ним, Распятым, – что Он, мол, царь, и над иудеями – что Он «Царь Иудейский»; эта надпись словно должна была показать народу, сколь жалким и бессильным был их царь.

д) Рассматривая историческую сторону этих событий, можно было бы показать, как то обстоятельство, что все эти события произошли в течение трех лет, рассуждая по-человечески, также способствовало тому, что Христос был распят. От первого впечатления чего-то чрезвычайного (так что они желали сделать Христа царем) иудейский народ стремительно переметнулся к прямо противоположной крайности, к тому, чтобы Его убить, то есть от прямого выражения того, что они имеют дело с чем-то чрезвычайным, переметнулся к обратному выражению этого. Но и время было в строгом смысле отмерено современникам Христа столь скудно, что они оказались сбиты с толку и пришли в экзальтированное состояние; современникам, рассуждая по-человечески, недоставало паузы, чтобы они могли перевести дыхание, паузы, чтобы от заблуждения , будто Христос был Грядущим в земном смысле, прийти к пониманию того, что Он – Дух и Истина. Если бы Христос не был Истиной, если бы Он мог поэтому пощадить современников, остудив их немного при помощи обмана чувств; отступить, дав необходимую паузу; растянуть на двадцать лет то, что Он, напротив, уплотнил до трех, – а если бы Он был обычным человеком, то, так или иначе, Он был бы вынужден так поступить, – то Он, рассуждая по-человечески, возможно и не был бы убит. Но в этом ужасном напряжении, когда каждый день протекает в присутствии Божественного; в этом ужасном напряжении, когда иудеям в столь короткое время пришлось претерпеть самый резкий, с человеческой точки зрения, перепад – сперва почувствовать себя возвеличенными и сразу после этого – униженными; в этом ужасном напряжении, когда в течение трех лет, проведенных в рывке без малейшей передышки, иудейский народ жил на пределе своих сил: народ становится словно вне себя и вот уже кричит: распни, распни.

е) Однако к чему нам все эти размышления – ведь они, пожалуй, только уводят мысль от ключевого момента: Он Сам Себя назвал Богом. Этого достаточно, ведь здесь более, чем где бы то ни было, дело идет – с абсолютной непреложностью – об или – или: или в преклонении пред Ним пасть ниц, или участвовать в Его убиении; ведь надо быть каким-то чудищем, в котором нет ничего человеческого, чтобы не потерять терпения, если человек пожелает выдать себя за Бога.

Но при всем этом я еще не добрался до моего сомнения.

5. Мое сомнение звучит так: как Любящий посмел допустить, чтобы Его смерть была на совести его убийц, как посмел Он допустить, чтобы эти люди стали столь тяжко виновными? Разве не должен был Он, как Любящий, предотвратить это любым возможным способом? Ведь Ему, Кто в любое мгновение, когда бы Он только пожелал, с легкостью мог бы обратить их к Себе, достаточно было лишь слегка уступить им. Я могу понять, когда человек судорожно бьется с другими людьми, воспринимая их – и воспринимая верно – как более сильных, а потому совершенно не думает о них, но думает лишь о том, как ему защититься от их ударов. Но даже обычный человек , если истина на его стороне и если он сознает это, непременно чувствует себя настолько сильным, настолько сильнейшим даже тысяч и тысяч, стоящих против него, что он сражается с ними лишь в фигуральном смысле, так что все их сопротивление заставляет его только печалиться о них, поскольку именно о них он прежде всего заботится и, любя их, ищет только их блага во всем, что он только ни делает. Что же сказать тогда о Нем, вечной Силе? Что могли значить для Него все нападки и все сопротивление людей? И если было мгновение, когда Он проявил заботу о Самом Себе, разве же мог Он не позаботиться о них, Он, Любящий? И ведь в этой любящей заботе как раз и должен был в какой-то момент возникнуть вопрос: не слишком ли это жестоко по отношению к ним, нельзя ли избавить их от этой ужасной крайности, от совершения этого убийства.

6. Но теперь я не нахожу никакого затруднения для моей веры. Ведь Он был не просто Любящим, Он был Истиной. И для Него, Святого, мир был зол, греховен, безбожен. Здесь, поэтому, никогда не может быть и речи о какой-либо уступке, которая не была бы eo ipso отступлением от истины. Кроме того, Его смерть была ведь искуплением, была платой в том числе и за вину тех, кто Его распяли; Его смерть имела обратную силу; да, в определенном смысле можно сказать, что никому так легко не сходило с рук убийство невинного, как иудеям; о вечная Любовь: Его смерть искупила вину тех, кто подверг Его этой смерти. Наконец, Он не был просто отдельным человеком, Он был целиком и полностью связан со всем человеческим родом. Его смерть есть искупление всего человеческого рода; судьба рода человеческого внезапно вмешивается здесь в отношения между Ним и иудеями.