Серен Кьеркегор - Беседы и размышления

Здесь встает проблема: имеет ли он на это право. Большинство людей едва ли разглядят эту проблему. Современника они будут упрекать за строптивость, за то, что он настаивает на этом с таким ожесточенным упорством; в отношении же умершего они будут восхищаться терпением, с каким он шел до конца. Я спрашиваю: имеет ли он, имеет ли человек право предать себя на смерть и быть убит ради истины?

4. «Он сам виноват в своей смерти» – так говорят современники о том, кто жертвует жизнью ради истины. Это как раз и занимает меня. Многие люди были убиты, многие погибли, упав с лесов, и т. п., но нет никого, кто пожертвовал бы жизнью ради истины, не будучи повинен в этом. Однако, если он пожертвовал жизнью ради истины, он в самом благородном смысле является невиновным.

Но если он «сам виноват в своей смерти», то это свидетельствует также о том, в каком преступлении он позволяет другим стать виновными, и тогда я спрашиваю: имею ли я на это право, имеет ли право человек поступить так ради истины, разве не будет это жестокостью по отношению к этим другим? Люди, как правило, с трудом усматривают эту проблему. Обычно говорят, что жестоко убивать его, невиновного, но я спрашиваю: не жестоко ли было с его стороны по отношению к другим позволить, чтобы дело дошло до того, что они его убили или убивают?

5. Чего добивается, чего может добиться человек, жертвуя собой ради истины, или – чтобы выразить это в форме моей проблемы – ради истины позволяя другим убить его, стать виновными в его смерти? 1) Он добивается того, чтобы остаться верным истине, до конца исполнить свой долг перед ней. 2) Также, быть может, своей смертью – смертью невиновного – он сможет пробудить людей и этим поможет истине победить. Несомненно, что если люди ожесточились против истины, то для того, чтобы истина смогла дойти до этих людей, нет более действенного средства, нежели позволить им убить свидетеля истины. Как раз в то мгновение, когда поборники лжи лишат его жизни, им станет страшно самих себя и того, что они сделали; победив, они обессилеют; и победа их как раз будет поражением лжи, ложь потеряет силу, поскольку теперь перед ней нет того, с кем она сражалась. Ведь именно его сопротивление придавало силы лжи; в самой себе ложь не имеет никакой силы, что и обнаруживается теперь: самым явным, самым ироническим образом это обнаруживается как раз в то мгновение, когда ложь отнюдь не терпит поражение, но, напротив, торжествует победу, так что ее победа показывает, сколь она обессилена. Ведь если некто терпит поражение, то видишь не то, сколь он слаб; видишь, сколь силен другой. Но если некто одерживает победу – и тут же падает без сил, тогда видишь, сколь он слаб и сколь слаб он был – и видишь, сколь силен был другой, тот, кто вынудил его победить ценой таких усилий, вынудил его стать таким раздавленным, каким его не сделало бы никакое поражение. 3) Наконец, для следующих поколений его смерть ради истины неизменно будет служить примером, побуждающим людей пробудиться.

Но спросим теперь о тех, кто убили или убивают его: может ли смерть свидетеля истины что-то сделать для того, чтобы снять с них бремя вины; имеет ли смерть свидетеля истины обратную силу? Нет, такую обратную силу имела только смерть Христа – ведь Он был больше чем человек, и Он связал Себя со всем человеческим родом. И даже если то, что они стали виновны в смерти свидетеля истины, помогло им разглядеть истину, их вина все равно останется той же, и они, пожалуй, лишь еще сильнее почувствуют тяжесть этой вины. Имею ли я право употребить столь жестокое, столь страшное средство для их пробуждения? Большинство людей едва ли видят эту проблему. Говорят о том, что это страшно, когда используют смертную казнь для того, чтобы заставить человека принять истину. Но я говорю о том, сколь это страшно – позволить человеку или своей современности стать виновными в моей смерти, чтобы благодаря этому они пробудились и приняли истину. Разве второе из этого не намного более ответственная операция, чем первое?

6. Может ли истина освободить человека от всякого ответа за вину, состоящую в том, что он, идя на смерть ради истины, позволяет другим стать виновными в убийстве? Да, почему бы и нет. Но (и теперь я поворачиваю вопрос иначе, чем прежде, когда я сомневался в этом «да») могу ли я или может ли человек полагать, что в познании истины он в такой мере превосходит других людей? Ведь со Христом дело обстояло совсем по-другому, Он был «Истина».

Существует ли для данного единичного человека в его отношениях с другими людьми – борющимися с ним – абсолютный долг перед истиной? Позвольте мне вместо того, чтобы отвечать, выразить ответ в виде нового вопроса, который развернет проблему иначе, чем прежний вопрос о том, имеет ли человек право – даже если он прав и истина на его стороне – позволить другим стать виновными в убийстве (ср.: 2). Новый вопрос таков: может ли данный единичный человек претендовать на то, чтобы по отношению к другим людям его познание истины было абсолютным? И если нет, если мое познание истины не является абсолютным, то как может быть абсолютным мой долг перед ней? Ведь это противоречит само себе.

7. Но ведь свидетель истины, видя, что наступило мгновение, когда дело идет о его смерти, может, начиная с этого мгновения, замолчать . Имеет ли он на это право? Не обязывает ли его долг перед истиной говорить, чего бы это ни стоило? Большинство людей, пожалуй, понимают это в противоположном смысле, чем понимаю это я. Они понимают «чего бы это ни стоило» в смысле готовности пожертвовать жизнью; я понимаю это в том смысле, что тогда придется позволить другим стать виновными в убийстве. Имеет ли он право молчать? И если, положим, его принуждают говорить – если он при этом знает, что истина, если он выскажет ее, станет его смертью, или, точнее, приведет к тому, что другие станут виновны в его смерти, имеет ли он тогда право высказать ложь? И освобождает ли его совершенно от ответственности то, что говорить его принудили другие, то есть что это они сами принудили его к тому, что он позволил им стать виновными в его смерти?

8. Но ведь он, поскольку другие были в его власти, мог с этого самого мгновения предвидеть, что итогом их борьбы будет то, что они его убьют. Ведь поистине именно ему принадлежит здесь власть над другими. Большинство людей превратно понимают это, полагая, будто это он находится во власти других, сильных; но это обман чувств. Нет ничего сильнее истины; и его власть над ними проявляется как раз в том, что он способен заставить их убить его, поскольку он, свободный, знает, что они настолько порабощены ложью, что непременно убьют его, если он будет высказывать истинное так-то и так-то. Но значит, он мог бы еще кое-что сделать, он мог бы сказать им: «Я молю и заклинаю вас всем, что только есть святого: уступите. Я не могу уступить, потому что истина, которая одна имеет власть надо мною, обязывает и принуждает меня не уступать. Но я вижу, что близится моя смерть, я вижу, что теперь я становлюсь виновным в той вине, что я возлагаю на вас, – в том, что вы убьете меня. И я буду молить, буду упрашивать вас избавить меня от этой вины; ведь этого я боюсь, а вовсе не смерти». Но если они и теперь не смогут его понять , будет ли он тогда свободен от раскаяния в том, что позволил им стать виновными? – Или же он мог бы сказать: «Я возлагаю на вас ответственность за ту вину, которая некоторым образом ложится на меня в силу того, что я позволяю вам стать виновными в моей смерти». Будет ли ему тогда не в чем каяться?