Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

На высшее, чего может коснуться язык, надлежит употребить всю полноту и роскошь человеческой речи, не потому, чтобы существовало украшение, без которого не могла бы обойтись религия, а потому, что со стороны ее глашатаев было бы нечестиво и легкомысленно, если бы они не старались посвятить ей и собрать для нее все прекрасное, чем они владеют, чтобы таким образом, быть может, с надлежащей силой и достоинством выразить религию. Поэтому вне поэзии невозможно выразить и сообщить религию иначе, как риторически, со всей силой и искусством языка, и охотно пользуясь услугами всех искусств, которые могут содействовать беглой и подвижной речи. Поэтому уста того, чье сердце полно религии, открываются лишь перед собранием, где может многообразно действовать слово, выступающее в таком обильном вооружении. Я хотел бы нарисовать вам картину богатой и роскошной жизни в этом граде Божием, когда сходятся его обитатели, где каждый полон собственной силой, которая хочет излиться наружу, и вместе с тем каждый исполнен священной жажды все воспринять и усвоить, что́ могли бы дать ему другие. Когда один из них выступает перед остальными, то не должность и не уговор управомочивает его на это, и не гордость или самомнение внушает ему это дерзновение, а лишь свободное движение духа, чувство сердечного единения каждого со всеми и совершенного равенства, совместное уничтожение всего земного порядка, всякого различия между первым и последним. Он выступает, чтобы выставить перед другими свою движимую Богом душу как предмет участливого созерцания, чтобы подвести их к той области религии, которая ему родна, и привить им свои священные чувства; он высказывает божественное, и в святом молчании община внимает его вдохновенной речи. Открывает ли он тайное чудо или с пророческой уверенностью связывает будущее с настоящим, укрепляет ли он новыми примерами старые восприятия, или его пламенная фантазия открывает ему в возвышенных видениях новые части мира и иной порядок вещей, – испытанный дух общины всюду сопровождает его дух; и когда он возвращается к себе из этих странствий по царству Божию, сердце его и сердце каждого есть лишь общее вместилище одного и того же чувства. И если тогда ему громко или тихо возвещается согласие его воззрения с тем, что́ есть в них, то открываются и справляются священные мистерии, которые суть не только многозначительные эмблемы, но – если правильно всмотреться в них – и вполне естественные указания определенного сознания и определенных ощущений; это есть как бы высший хор, который на своем собственном возвышенном языке отвечает взывающему голосу. И это не только сравнение; нет, если такая речь есть музыка без пения и тона, то среди святых существует и музыка, которая становится речью без слов, определеннейшим и понятнейшим выражением самого глубокого сознания. Муза гармонии, интимное отношение которой к религии, хотя и давно уже высказанное и изображенное, лишь немногими признано, издавна посвящала религии на своих алтарях прекраснейшие и совершеннейшие создания самых вдохновенных своих учеников. В священных гимнах и хорах, к которым лишь слабо и легко прикреплены слова поэтов, выявляется то, чего уже не может охватить определенная речь; и так поддерживают друг друга и сменяются звуки мыслей и чувств, пока все не насытится и не наполнится святостью и бесконечностью. Таково воздействие религиозных людей друг на друга, таково их естественное и вечное соединение. Не осуждайте их за то, что эта небесная связь – совершеннейшее создание общительной природы человека, – связь, которой они могут достигнуть, лишь познав ее высшее значение, – более дорога им, чем выше всего ценимый вами гражданский союз; последний ведь нигде еще не созрел до мужественной красоты и, по сравнению с первой, кажется скорее вынужденным, чем свободным, скорее преходящим, чем вечным.

Но где же во всем, что я высказал об общине благочестивых, та противоположность между священниками и мирянами, которую вы привыкли обозначать как источник столь многих зол? Вас ослепил ложный призрак: это есть совсем не различие между людьми, а лишь различие состояний и отправлений. Всякий есть священник, поскольку он привлекает других к полю, которым он особенно овладел и на котором он может показать свое мастерство; всякий есть мирянин, поскольку он следует указаниям и искусству другого в области религии, с которой он сам еще недостаточно освоился. Не существует той тиранической аристократии, которую вы так злостно описываете; напротив, это общество есть народ священников, совершенная республика, где каждый поочередно есть вождь и народ, каждый следует в другом той же силе, которую он ощущает и в себе и с помощью которой он управляет другими. Как же может укорениться здесь дух раздора и раскола, который вы считаете неизбежным следствием всех религиозных союзов? Я вижу только, что все едино и что все различия, которые действительно существуют в самой религии, мягко сливаются между собой именно в силу товарищеского общения благочестивых. Я сам обратил ваше внимание на различные степени религиозности, я наметил два различных умонастроения и различные направления, в которых душа отыскивает себе свой высший объект. Думаете ли вы, что отсюда необходимо должны возникнуть секты и что это должно препятствовать свободной общительности в религии? С точки зрения теории, конечно, верно, что все, не совпадающее между собой и расколотое на различные подразделения, тем самым стоит в отношении противоположности и противоречия: но вспомните, что жизнь строится совсем иначе, что в ней противоположности взаимно притягиваются и что поэтому то, что́ мы разделяем в теории, сливается в жизни. Правда, те, кто более всего сходны в одном из этих пунктов, будут и сильнее всего притягивать друг друга, но в силу этого они не могут составить обособленного целого: ибо степени этого сродства незаметно убывают и прибывают, и при обилии таких переходов даже между отдаленнейшими элементами нет абсолютного отталкивания и совершенного обособления. Возьмите какую угодно из таких масс, которые поодиночке органически развиваются под действием самобытной силы; если вы не изолируете их насильственно какой-либо механической операцией, то ни одна из них не будет представлять чего-либо всецело однородного и обособленного, а крайние части каждой будут, вместе с тем, связаны с частями, которые обнаруживают иные свойства и, собственно, принадлежат уже иной массе. Если ближе сойдутся верующие, которые стоят на одинаково низкой ступени, то все же в союз будут восприняты и некоторые иные лица, уже смутно сознающие высшее. Принадлежащие к более высоко развитому обществу будут понимать последних лучше, чем они сами себя понимают, и между ними и этим обществом установится пункт единства, который лишь будет скрыт от них самих. Если соединяются люди, в которых преобладает одно умонастроение, то между ними все же всегда найдутся и такие, которые по крайней мере понимают оба умонастроения, и они-то, как бы принадлежа к обоим, составят связующее звено между двумя раздельными в остальных отношениях сферами. Так, например, тот, кому более свойственно вступать в религиозное отношение к природе, по существу, отнюдь не противоположен в религиозном смысле тому, кто находит следы Божества скорее в истории; и всегда найдутся люди, способные с одинаковой легкостью идти обоими путями; и как бы вы ни пожелали делить великую область религии, вы всегда прейдете к тому же. Если неограниченная универсальность сознания есть первое и исконное условие религии, а потому, естественно, и самый прекрасный и зрелый ее плод, – то вы видите, что иначе это не может быть и что чем более человек прогрессирует в религии, чем более очищается его благочестие, тем более весь религиозный мир должен представляться ему неделимым целым. Влечение к обособлению, поскольку оно направлено на строжайшее разделение, есть свидетельство несовершенства; высшие и наиболее развитые всегда видят лишь единый всеобщий союз, и именно потому, что они его видят, они и основывают его. Каждый, соприкасаясь лишь с ближайшим, но окруженный такими ближайшими элементами со всех сторон и во всех направлениях, в действительности уже неразрывно связан с целым. Мистики и физики в религии, те, кому Божество является личным, и те, кому оно не является таковым, люди, возвысившиеся до систематического уяснения вселенной, и люди, созерцающие ее лишь в стихиях или в темном хаосе, – все должны все же быть в единении; единая связь объемлет их всех, и лишь насильственно и произвольно они могут быть всецело разделены; каждое особое соединение есть текучая составная часть целого, которая лишена точных очертаний и расплывается в целом; и по крайней мере те, кто так чувствует себя в целом, всегда будут лучшими. Откуда же, как не из одного лишь непонимания, проистекает ославленное дикое стремление обращать людей в отдельные определенные формы религии и ужасный лозунг: «вне нас нет спасения»? Как я изобразил вам общество благочестивых и как оно должно быть по своей природе, оно направлено лишь на общение и существует лишь между теми, кто уже имеет религию, – какова бы она ни была; может ли быть его задачей переделывать тех, кто уже исповедует определенную религию, или привлекать и посвящать в нее тех, у кого еще нет ее? Религия этого общества как такового, есть лишь совокупная религия всех верующих, как каждый созерцает ее в других, бесконечная религия, которую никто в отдельности не может всецело охватить, ибо она не существует как нечто отдельное, и до которой, следовательно, никого нельзя заставить дойти и возвыситься. И если кто, таким образом, избрал для себя какую-либо ее часть – разве не было бы бессмысленно со стороны общества желать вырвать у него то, что соответствует его природе, так как ведь целое должно заключать в себе и эту часть и, значит, кто-либо должен обладать ею? И зачем общество могло бы хотеть развивать тех, кому вообще еще чужда религия? Ведь оно само не может сообщить им своего достояния – бесконечного целого, а сообщение чего-либо частного в нем может исходить не из целого, а лишь из единичного. Или оно должно сообщить общее, неопределенное, которое, быть может, получилось бы, если было бы найдено то, что имеется у всех членов общества. Но вы ведь знаете, что нигде ничто не дано действительно и не может быть сообщено в форме общего и неопределенного, и что все дано лишь как нечто единичное и в совершенно определенной форме; иначе оно не было бы чем-то, а было бы ничто. Итак, в таком начинании общество было бы лишено всякого мерила и всякого правила. Да и как вообще оно пришло бы к мысли выйти за пределы самого себя, когда потребность, из которой оно возникло, совсем не намечает ничего подобного? Отдельные личности сближаются между собой и становятся целым; целое же, как нечто самодовлеющее, покоится в себе и не стремится вовне. Итак, если что-либо подобное совершается в религии, то это всегда есть частное дело отдельного лица самого по себе и, так сказать, скорее поскольку оно стоит вне церкви, чем поскольку оно находится в ней. Вынужденный перенестись в низшие области жизни и удалиться из круга религиозного единения, где общее бытие и жизнь в Боге доставляли ему самое возвышенное наслаждение и где дух его, проникнутый святыми чувствами, витал на высшей вершине жизни, человек находит себе утешение, связывая все, чем он должен теперь заниматься, с тем, что всегда остается высшим для его души. Когда он нисходит оттуда в среду, в которой люди ограничиваются каким-либо земным стремлением и делом, ему кажется – и это вполне простительно, – что из общества богов и муз он перенесен в племя грубых варваров. Он чувствует себя уполномоченным религии среди неверующих, просветителем дикарей; он мечтает, как Орфей или Амфион, привлечь иных небесными звуками, и выступает среди них в образе жреца, ясно и светло выражая всем своим поведением и существом свое высшее сознание. И если восприятие святого и божественного пробуждает в них что-либо сходное, как любовно взращивает он эти первые чаяния религии в новой душе, – прекрасный залог ее созревания даже в чужом и суровом климате! С каким торжеством он возносит с собой новообращенного к возвышенному собранию! Эта заботливость о распространении религии есть лишь тоска чужестранца по своей родине, потребность унести с собой свою родину и всюду находить ее законы и нравы как свою высшую и лучшую жизнь; но сама отчизна, блаженная и довлеющая себе, не знает и этого стремления.