Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Из тихого всемогущества этих чувств, а не из нечестивой насильственности тщетных покушений должно, наконец, проистечь благоговение перед высшим, – начало лучшей поры жизни. Содействие ему да будет моим делом в мире! этим я уплачу свой долг миру и выполню свое призвание. Так моя сила соединяется с делом всех избранных, и мое свободное действование помогает человечеству приближаться к его цели на верном пути.

Правда ли, что все мы блуждаем на земле, повинуясь чуждой силе и не ведая будущего? что густая завеса скрывает от человека то, чем ему суждено стать, и что слепая власть судьбы, или хотя бы чуждый произвол высшего провидения – то и другое в этом отношении казалось бы мне одинаковым – играют нашими решениями, как и нашими желаниями? О, конечно, если решения суть только желания, то человек есть игрушка случая! Иные люди способны находить себя самих только в смене беглых чувств и отдельных мыслей, как их созидает действительность; вся их жизнь исчерпывается неверным обладанием внешними предметами, головокружительным созерцанием вечного вихря, в котором они сами движутся вместе со своим достоянием, и никогда они не проникают глубже в свое собственное существо; руководимые то одним, то другим отдельным чувством, они видят всегда лишь единичное и внешнее и хотят обладать им и относиться к нему, как им велит ощущение данного мига. У таких людей судьба может враждебно похищать предметы их желаний и играть их решениями, которые заслуживают быть игрушками; они могут жаловаться на непрочность, ибо в них самих ничто не прочно; собственная слепота кажется им густой завесой, и, конечно, должно быть темно там, где не сияет свет свободы; и они, очевидно, должны стремиться узнать, зависит ли господствующая над ними изменчивость от единой воли, управляющей всеми волями, или от бесстрастного действия столкновения многих сил, – и это стремление остается тщетным, ибо то и другое они мнят так, как их нельзя мыслить. Ужас должен охватывать человека, если он никогда не достигает овладения самим собой, если каждый луч света, падающий на бесконечный хаос, показывает ему, что он – не свободное существо, а только один из зубцов великого колеса, которое в своем вечном вращении увлекает его и всех остальных. Только надежда, – вечно возвращающаяся, вопреки всему опыту и сознанию, надежда на счастливую перемену или на конечное милосердие может быть его единственной опорой.

Благословенно мне, – в каждое мгновение, когда я вижу трепет рабов, вновь благословенно мне, возлюбленное сознание свободы! благословенно тихое спокойствие ясного духа, с которым я весело приветствую грядущее, не как своего властителя, а как свое собственное достояние, хорошо ведая, что́ оно есть и что́ несет с собой. От меня оно ничего не скрывает, ко мне оно приближается без притязания на владычество. Судьба властвует лишь над измышленными богами, которые не имеют основания воздействовать на себя, и над худшими из смертных, которые не хотят воздействовать на себя, – но не над человеком, который, как и надлежит, направляет на себя свое действование. Где граница моей силы? Где же могла бы начинаться во мне ужасная чуждая область? Невозможно для меня лишь то, что́ исключено первичным деянием моей внутренней свободы, слиянием ее с моей природой. Я не способен лишь на то, что́ противоречит этой свободе; но могу ли я и хотеть того, что́ уничтожало бы строгую волю, в силу которой я есть я? Кому представляется чуждой властью это ограничение, которое есть условие и сущность его бытия, его свободы и воли, тот, на мой взгляд, есть жертва странного недоразумения.

И разве в этих пределах что-либо ограничивает меня теснее? Да, если бы я, даже в области нравственности и культуры, когда-либо стремился к тому или иному определенному результату, если бы какое-либо единичное действие когда-либо было целью моего хотения, – то эта цель, в мгновение, когда я хочу овладеть ею, могла бы ускользнуть от меня, и я нашел бы себя подчиненным чуждой власти. Но если бы я пожелал обвинить в этом судьбу, то я упустил бы из виду главного виновника – самого себя. Но никогда со мной не может случиться ничего подобного! Ведь я всегда живу сознанием всего своего существа. Мое единственное желание – все более становиться тем, что́ я есть; всякое действие есть особое обнаружение этого единого желания; и так как я всегда могу действовать, то я и всегда могу действовать именно в этом направлении, и в состав моих деяний не входит ничто, чуждое этого мотива. Итак, пусть будет, чему суждено быть! Доколе я все направляю исключительно к этой цели, всякие внешние условия и внешние формы жизни для меня безразличны или даже одинаково ценны, если только они выражают природу моего существа и дают мне новый материал для его внутреннего развития и роста; доколе мой духовный взор непрерывно сосредоточен на этом целом и все единичное является для меня лишь в связи с последним, – доколе я не теряю из виду того, что я прерываю, и всегда хочу даже того, чего не делаю, а то, что́ делаю, отношу к общей цели моей воли, – до тех пор моя воля властвует над судьбой и умеет свободно использовать любые ее дары для своей цели. Откуда берется эта изменчивость человеческой жизни, которую они так тягостно ощущают, как не из общения свободных существ? Она, следовательно, есть создание свободы и мое собственное создание. Как мог бы я участвовать своим действованием в ее подготовлении для других, если бы не требовал ее и для себя от других? Да, я громко требую ее! пусть время несет мне многообразный материал для действования, для совершенствования и обнаружения моего существа! Я ничего не боюсь; всякий порядок и всякое внешнее условие имеет для меня одинаковую цену. Все, что может возникнуть из общей деятельности людей, пусть коснется меня, пусть возбуждает и движет меня, получая в свою очередь от меня новое движение; и в характере моего восприятия и впечатления я всегда найду свою свободу и сумею развивать через обнаружение свою самобытность.

Есть ли это пустой самообман? Кроется ли за этим чувством свободы лишь бессилие? Так обыденные души толкуют то, чего они не понимают. Но пустая болтовня самоунижения давно смолкла для меня; в этой распре между ними и мной в каждое мгновение судьей является действие. Они всегда жалуются, когда видят, что время проходит, боятся его прихода и остаются по-прежнему внутренне неразвитыми, сохраняя при всей изменчивости внешней жизни одну и ту же обыденную натуру. Есть ли хоть один пример, в отношении которого они были бы вправе отрицать, что могли бы иначе встретить случившееся с ними? И потому мне было бы легко еще сильнее сокрушить их среди их скорби, и вырвать у покаянной души признание, что то, в чем они оплакивают внешнюю силу, было лишь их собственной внутренней косностью, и что они, в сущности, не хотели того, что́ они лишь мнили хотеть. И, показав им эту низменную ограниченность их собственного сознания и собственной воли, я легко мог бы научить их верить в сознание и волю.