Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Мрачная мысль, неумолимо сопутствующая каждой мысли о жизни и будущем! Конечно, я могу сказать, что друзья не умирают для меня; я вбираю в себя их жизнь, и их действие на меня никогда не прекращается; но меня самого убивает их смерть. Жизнь дружбы есть прекрасный ряд аккордов, основной тон которых смолкает, когда друг покидает мир. Правда, тон этот продолжает еще звучать в длительном внутреннем эхе, и музыка не прерывается; но вместе с другом умерла созвучная гармония, для которой я был основным голосом и которая принадлежала мне, подобно тому, как гармония во мне принадлежала ему. Мое воздействие на него прекратилось, часть жизни погибла. Своей смертью каждое любящее существо убивает других, и у кого умерло много друзей, тот под конец сам умирает от их руки, когда его дух, отторгнутый от своего влияния на людей, которые были его миром, и оттесненный назад к себе самому, начинает сам себя пожирать. Двояким бывает неизбежный конец человека. Погибнуть должен тот, у кого непоправимо нарушено равновесие между внутренней жизнью и внешним бытием. Погибнуть должен и тот, у кого оно иначе нарушено, – кто, достигнув последнего завершения своей самобытности, окруженный неисчерпаемо богатым миром, не имеет уже никакой задачи для внутренней деятельности; всецело завершенное существо есть Бог, оно уже не может выносить бремени жизни, для него нет места в мире человечества. Итак, смерть необходима; приближение к этой необходимости да будет делом свободы, и способность желать смерти да будет моей высшей целью! Я хочу тесно и крепко прильнуть к друзьям и охватить все их существо, чтобы каждый, покидая меня, сладостными муками приближал меня к смерти; и я хочу достигать все большей завершенности, чтобы этим путем душа все более приближалась к желанию смерти. Из обоих этих начал всегда состоит смерть человека, и потому не все друзья меня покинут, и никогда также я не достигну полной завершенности. В прекрасной соразмерности, в согласии с природой моего существа я буду со всех сторон приближаться к этой цели; это счастье обеспечено мне моим внутренним покоем и моей тихой, богатой мыслями жизнью. Для существа, подобного моему, высочайшее благо состоит в том, чтобы внутреннее совершенствование переходило и во внешнее воплощение, ибо, завершаясь, каждое существо приближается к своей противоположности. Мысль оставить в художественном творении мое внутреннее существо, и с ним – весь дарованный мне образ человечества, тождественна для меня чаянию смерти. Как только я начал сознавать полный расцвет моей жизни, во мне возникла эта мысль; теперь она растет с каждым днем и приближается к определенности. Я знаю, в силу свободного решения я оторву эту мысль еще недозревшей до конца от нутра своей души, пока жизненное пламя еще не выгорело во мне. Но если бы я дал ей созреть, если бы я дал завершиться этому творению, тогда, как только верное отображение явилось бы в мир, мое собственное существо должно было бы погибнуть: оно было бы завершенным.

Бой часов и движение солнца на небе отсчитывают мне часы и годы, и я знаю, что, живя, я неустанно приближаюсь к смерти. Но приближаюсь ли я и к старости, – к той бессильной, тупеющей старости, на которую так горько жалуются все, когда незаметно исчезает счастье радостной юности и гордое чувство внутреннего здоровья и полноты? Почему же они дают исчезнуть золотой поре и со вздохом подставляют шею добровольно избранному ярму? Я также некогда думал, что мужу не подобают уже права юности; я хотел приучить себя к бо́льшей тишине и осмотрительности, и, мудро поставив себе целью отречение, подготовиться к более мрачной поре жизни. Но духа не могли удовлетворять тесные границы, и вскоре я стал раскаиваться в обедневшей трезвой жизни. Тогда, на первый же призыв, ко мне вернулась радостная юность, и с тех пор она всегда держит меня в своих спасительных объятиях. И если бы я теперь знал, что вместе с потоком времени от меня унесется юность, то я лучше добровольно бросился бы навстречу смерти, чтобы страх перед верным злом не отравлял мне всякое благо, доколе, наконец, мое бессильное бытие не приведет меня к еще худшему концу.

Но я знаю, что этого не может быть, – ибо это не должно быть. Неужели духовная жизнь, свободная и неизмеримая в своей основе, должна иссякнуть у меня ранее, чем земная жизнь, которая уже при первом биении сердца содержала в себе зародыши смерти? Неужели фантазия не будет вечно направлена со своей обычной полной силой на прекрасное? Неужели исчезнет легкое и радостное сознание, и душа не будет так быстро и любовно склоняться к добру? Неужели я должен со страхом внимать волнам времени и видеть, как они меня подтачивают и буравят, пока я не распадусь на части? Скажи же, сердце, сколько раз до этого конца мне будет дано счесть тот промежуток времени, который только что истек, пока во мне была эта отчаянная мысль? И если бы я мог сосчитать это, то тысяча или один раз было бы мне одинаково мало. О глупец, мнящий по признакам времени прорицать о силе духа, мерилом которого никогда не может быть время! Ведь и небесные тела в одинаковое время не проходят одинаковые части своего пути, и ты должен искать высшего мерила, чтобы понять их движение; неужели дух должен подчиняться более убогим законам, чем они? Но он и не следует им. Многими рано завладевает ворчливая, нищая, безнадежная старость, и враждебный дух срывает цветок их юности, едва только он распустился; у других долго сохраняется сила духа, и седую главу возвышает и украшает пламя очей и радостная улыбка уст. Почему я не могу в счастливой борьбе отражать нападение скрытой смерти еще дольше, чем тот, кто долее всех сохранял полноту жизни? Почему я не могу, не считая годов и не внимая разрушению тела, силою воли удержать у себя до последнего вздоха возлюбленную богиню юности? В чем же, если не в воле, основание этого различия между людьми? Разве дух имеет определенную меру и величину, что может расточить и исчерпать себя? Разве действие истребляет его силу, и разве он теряет что-либо при каждом своем движении? Те, кто долго наслаждаются жизнью, – разве они – скупцы, мало тратившие свою силу на действия? В таком случае всякая радостная и свежая старость была бы постыдна и позорна: ибо презрения заслуживает тот, кто скупится в юности.

Если бы такова была судьба и мера человека, то я хотел бы лучше стиснуть в узкий промежуток то, на что способен дух; я хотел бы иметь краткую жизнь, чтобы оставаться юным и свежим, пока это возможно! Для чего слабо разливать лучи света по широкой плоскости? Сила духа не проявляет себя в этом и ничего не осуществляет. Для чего беречь действенность и растягивать ее в длину, если при этом ты должен ослабить ее внутреннее содержание и если в конечном итоге все же не может получиться больше, чем ты имел с самого начала? Лучше блестяще расточить жизнь в немногие годы, чтобы ты мог наслаждаться своей силой и обозревать, чем ты был. Но не такова наша судьба и мера: такой земной закон не может загнать дух в свои формулы. На чем может сломиться его сила? что́ теряет он от своего существа, когда действует и сообщает себя? что́ может истребить его? Яснее и богаче, сильнее и здоровее чувствую я себя теперь после каждого действия: ибо в каждом деянии я усваиваю нечто из общего питательного материала человечества, и, растя, мой образ приобретает бо́льшую определенность. И обусловлено ли это только тем, что я теперь еще подымаюсь на высоту жизни? Конечно да; но когда же внезапно изменится это прекрасное соотношение? когда же я начну не расти в деянии, а, напротив, гибнуть? и как будет мне возвещен этот великий поворот? Если он наступит, то я должен буду познать его; а если я его познаю, то лучше мне умереть, чем в долгом убожестве созерцать на себе самом человеческое ничтожество.