Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Но научатся ли они этому или нет, – вера, что ничто, встречающееся мне, не может задержать роста моего внутреннего развития и отклонить меня от цели моего действования, – эта вера жива во мне своей действенной силой. С того времени, как разум овладел моим бытием и мне стали присущи свобода и самосознание, я бродил по многообразным путям жизни. В наслаждении юношеской свободой я сумел отбросить ложную личину, – плод долгой и тяжелой работы кощунственного воспитания; я научился оплакивать краткую жизнь большинства людей, которые, даже если им удалось то же самое, потом снова отдаются новым цепям; я научился презирать тех, кто чувствуют себя бессильными и отжившими уже в самую могучую пору жизни, кто уже потерял последнее воспоминание о краткой грезе свободы, не ведает судьбы юности, которая только что начинает наслаждаться этой свободой, и хотел бы остаться верным старому порядку. В чужом доме мне открылось сознание прекрасного человеческого общения; я видел, как свобода облагораживает и правильно выявляет нежные тайны человеческого бытия, которые всегда остаются темными для непосвященного – для того, кто скорее лишь выносит их, как неизбежные оковы природы, чем почитает их. В пестром хаосе мирских различий я научился пренебрегать видимостью и под каждым одеянием познавать природу и понимать разные языки, на которых она выражается в каждом кругу. Созерцая великие брожения, тихие и громкие, я научился понимать дух людей и видеть, как они привязаны всегда лишь к внешнему покрову; и в тихом одиночестве, которое было мне уготовлено, я созерцал внутреннюю природу, все цели, которые ставит человечеству его идея, и все отправления духа в их вечном единстве, и научился в живом созерцании правильно оценивать мертвые слова школ. Я ощущал радость и скорбь, мне ведома всякая печаль и всякая улыбка; и во всем, коснувшемся меня, с тех пор, как я подлинно живу, я черпал новое для моего внутреннего существа и приобретал силы, питающие внутреннюю жизнь!

И потому да будет мне прошлое залогом будущего; ведь это будущее есть то же, что́ и прошлое, и может ли оно причинить мне что-либо иное, если я сам остался тем же? Отчетливо и ясно я вижу пред собою содержание своей жизни. Я знаю, в какой мере мое существо уже развилось до прочного и замкнутого своеобразия; и я сохраню это своеобразие через равномерное всестороннее действование, в которое я вкладываю все единство и всю полноту своей силы. Могу ли я не радоваться всему новому и многообразному, если оно снова и на новый лад подтверждает мне истину моего сознания? Или я уже настолько уверен в самом себе, что не нуждаюсь в таком подтверждении, а имею право на неизменность покоя? Нет, по-прежнему я приветствую страдание и радость и все, что мир называет благом и бедствием, ибо все это на свой лад осуществляет мою цель и открывает мне содержание моего существа! И если я только достигну этого, – какое мне дело до счастия!

Я знаю также, чего я еще не усвоил, я знаю области, где я еще витаю в неопределенно общем и уже давно болезненно ощущаю отсутствие собственного воззрения и собственного правила. Против всего этого уже давно выступает моя сила; и некогда мне удастся объять это действенностью и созерцанием и тесно связать со всем, что́ уже есть во мне. Мне предстоит еще исследовать науки, без знания которых не может завершиться мое воззрение на мир. Многие образы человечности еще чужды мне; есть поколения и народы, которые я лишь поверхностно знаю по чужим изображениям; моя фантазия не может самобытно проникнуть в их умонастроение и сущность, и они не занимают определенного места в моем созерцании ступеней человеческого развития. Многие роды деятельности, более далекие моему существу, еще непонятны мне, и мне часто недостает самостоятельного суждения о их связи со всем, что велико и прекрасно в человечестве. Все это я усвою совместно или одно за другим; предо мной расстилаются прекраснейшие горизонты. Сколько благородных натур, которые совсем иначе, чем я, развили в себе человечность, я могу созерцать вблизи! Сколькими многосведущими людьми я окружен, которые из гостеприимства или тщеславия подносят мне в прекрасных сосудах золотые плоды своей жизни и заботливо пересаживают на родину растения чуждых времен и стран. Может ли судьба заковать меня и преградить мне доступ к этой цели? Может ли она отказать мне в средствах саморазвития и удалить меня от легкого общения с деятельностью нынешнего поколения и с памятниками прошлого? Может ли она изгнать меня из прекрасного мира, в котором я живу, в дикие пустыни, куда не доходят сведения об остальном человечестве, где в вечном однообразии меня тесно окружает со всех сторон пошлая природа и где среди спертого, испорченного воздуха взор не встречает ничего прекрасного и определенного? Правда, со многими это случалось; но мне это не может встретиться; я противоборствую тому, перед чем склонялись тысячи людей. Лишь продавая сам себя, человек попадает в рабство, и лишь того судьба смеет купить, кто сам себе назначает цену и сам себя выставляет на рынке. Что́ увлекает легкомысленного человека с того места, где хорошо его духу? Что́ заставляет его с трусливым безумием отбрасывать от себя свои лучшие блага, подобно тому, как моряк бросает чужое имущество в бушующие волны? Все это – только позорная жажда внешней прибыли, соблазн чувственного вожделения, которого уже не удовлетворяет старый выдохшийся напиток. Как может со мной случиться что-либо подобное, при моем презрении к таким теням! С трудом и усердием я завоевал себе место, на котором я стою сознательно, и с упорством я создал собственный мир, в котором может процветать мой дух; может ли беглый соблазн страха или надежды разорвать эту крепкую цепь? может ли суетная мишура увлечь меня из родины, из круга любимых друзей?

Но сохранить себе этот мир и все крепче связаться с ним есть не единственное, чего я требую; меня влечет и к новому миру. Немало новых связей надлежит еще установить, и новые законы еще неведомой любви должны определять мое сердце, чтобы открылось, как все это согласуется между собой в моем существе. Я испытал дружбу всякого рода; чистыми устами я прикасался к сладостному счастью любви, и я знаю, что́ подобает мне в том и другом, и ведаю закон моей нравственности. Но святейший союз еще должен поднять меня на новую ступень жизни, я должен слиться в одно существо с возлюбленной душой, чтобы моя человечность еще проявила свое прекраснейшее действие на человечество. Я должен еще узнать, как развивается во мне просветленная высшая жизнь после возрождения свободы и как возрожденный человек зачинает новый мир. Я должен проникнуть в тайны прав и обязанностей отцовства, чтобы и высшая сила, осуществляющая свободу в отношении свободных существ, не дремала во мне, чтобы я мог показать, как верующий в свободу умеет охранять и оберегать юный разум и как в этой великой проблеме ясный дух умеет распутывать прекраснейшее сплетение собственного и чужого. Не завладеет ли мною судьба именно здесь, в этом любимейшем желании моего сердца? Не отомстит ли мне здесь мир за упорство моей свободы, за высокомерное презрение к его могуществу? Где живет она, – та, с которой мне надлежит связать нить своей жизни? Кто скажет мне, куда я должен направиться, чтобы отыскать ее? ведь достижение столь высокого блага стоит всяких жертв и всяких усилий! И найду ли я ее свободной, или, если она будет подвластна чужому закону, который преградит мне доступ к ней, то сумею ли я освободить ее от него? И если я добуду ее себе, – то разве непостижимое не играет часто самой сладостной и верной любовью и препятствует тому, чтобы с правом супруга сочеталось радостное имя отца? Здесь, наконец, каждый стоит на границе между произволом и таинствами природы, и мы не смеем даже желать победить своей волей эти таинства. И если прежде чужая свобода и ход мира тщетно пытались стеснить меня, то на этот раз я покоряюсь им. На многое способен здесь человек, и многое преодолевает сила воли и строгое стремление. Но если надежда и стремления тщетны, если все здесь противодействует мне, – побежден ли я здесь судьбою? действительно ли она тогда воспротивилась росту моей внутренней жизни и смогла ограничить своим упрямством мое развитие? Невозможность внешнего действия не стесняет внутреннего деяния; и более, чем себя и ту, кого я жду, я пожалел бы мир: ведь он лишился бы одного из прекрасных и редких примеров, одного из явлений, которые заносятся в настоящее из добродетельной старины или из лучшего будущего и на которых он мог бы оживить и согреть свои мертвые понятия. Мы, хотя и неведомо, принадлежим друг к другу, и воображение уносит нас в наш общий рай. Не тщетно созерцал я многие образы женской души и ознакомился с прекрасными путями ее тихой жизни. Чем дальше я сам стоял от границ брачной жизни, тем более тщательно я исследовал ее священную область; я знаю, что в ней правомерно и что́ – нет, я мысленно проследил все формы нравственных отношений в браке, которые вскроет лишь далекое свободное будущее, и я точно знаю, какие из них подобают мне. Поэтому я знаю и неведомую женщину, с которой я мог бы тесно связать себя на всю жизнь; и я уже вжился в ту прекрасную жизнь, которая нам предстоит. И если теперь, скорбя в пустынном одиночестве, я многое должен устраивать и начинать, таить в себе и скрывать в молчании, и от многого должен отказываться, в малом и великом, – то все же мне всегда живо предносится, как все это будет иначе и лучше в той жизни. И так же наверное чувствует и та, которая так устроена, что может любить меня и что я могу удовлетворить ее, – где бы она ни находилась: одинаковое влечение, которое не есть одно пустое желание, возвышает и ее, как и меня, над пустынной действительностью, для которой она не создана; и если бы внезапно нас свело волшебство, то ничто не было бы нам чуждым, и мы легко и радостно шли бы по новому жизненному пути, как будто нас вынуждает к нему сладостная привычка. Поэтому и без такого волшебства мы не лишены этого высшего бытия в нас; мы все же созданы для такой жизни и развили ее в себе, и только внешнее ее выявление недоступно нам и миру.