Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Исчезновение мужества и силы есть зло, которое творит себе сам человек; старость есть пустой предрассудок, позорный плод темного вымысла, будто дух зависит от тела! Но я знаю, что это – вымысел, и его гнилой плод не отравит мне здоровой жизни. Разве дух обитает в волокнах тела и тождествен с ними, так что должен сам терять гибкость и становиться мумией, когда они костенеют? Оставим телу, что́ принадлежит ему. Когда органы чувств тупеют и отображение картины мира слабеет, то неизбежно тупеет и воспоминание, и многие удовольствия и наслаждения становятся слабее. Но разве это есть жизнь духа? разве это есть юность, вечности которой я поклоняюсь? Для чего же другие люди рядом со мной имеют лучшее тело и более острые органы чувств? разве они не будут около меня, как и теперь, готовые к любвеобильным услугам? Печаль о разрушении тела есть моя последняя забота; какое мне дело до него? И разве несчастье для меня, если я сегодня забуду о том, что́ было вчера? Разве мелкие события одного дня образуют мой мир? Разве представления единичного и реального в узком круге, который определен присутствием моего тела, есть вся сфера моей внутренней жизни? Кто в низшем сознании не ведает высшего назначения, кому юность любезна лишь тем, что она дает больше чувственного богатства, тот имеет основание оплакивать нищету старости! Но кто смеет утверждать, что сила и полнота великих священных мыслей, которая дух творит из себя, также зависит от тела и что восприятие истинного мира требует употребления внешних органов? Разве для созерцания человечества я нуждаюсь в глазе, нерв которого уже теперь, в середине жизни, начинает тупеть? Или нельзя любить тех, кто достоин любви, без того, чтобы кровь, которая уже теперь движется медленнее, быстрым потоком проносилась сквозь узкие сосуды? Или сила воли зависит от силы мускулов, от мозга могучих костей? Или мужество – от чувства здоровья? Ведь это чувство обманывает и тех, у кого оно есть; смерть таится в незаметных уголках, внезапно бросается оттуда на человека и объемлет его с наглым смехом. Разве мне мешает, что я уже знаю, где она обитает? Или повторяющаяся боль и страдания всякого рода могут настолько угнетать дух, что он уже не способен к своему собственному, внутреннему деланию? Но ведь противодействовать этим страданиям есть тоже его дело, и они также служат поводом, чтобы в сознании зарождались великие мысли. Для духа нет зла в том, что лишь изменяет направление его деятельности.

Да, я хочу сохранить до поздних лет неослабленный дух, и никогда не должна исчезнуть свежая бодрость жизни; что радует меня ныне, должно радовать меня всегда; воля должна остаться твердой, а фантазия – живой, и я не допущу, чтобы что-либо вырвало из моих рук волшебный ключ, отмыкающий мне таинственные врата высшей жизни, и чтобы во мне погасло пламя любви. Я не хочу видеть пугающее многих бессилие старости; я даю обет могучего презрения ко всякому бедствию, которое не затрагивает цели моего бытия, и себе самому я клянусь сохранить вечную юность.

Но не отрекаюсь ли я, вместе с худым, и от хорошего? Разве старость, по сравнению с юностью, есть только слабость? Что́ же почитают люди в сединах, даже в тех, которые не сохранили ни следа вечной юности – этого прекраснейшего плода свободы? Ах, часто в них почитают только то, что воздух, которым они дышали, и жизнь, которую они вели, были подобны погребу, в котором труп дольше сохраняется от разложения; часто народ почитает их, как святые мощи. Дух подобен для них виноградному соку, который, как они мнят, даже при плохой породе становится лучше и ценится выше, когда стареет. Но нет, они так много говорят об особых добродетелях поздних лет, о трезвой мудрости, о холодной рассудительности, о полноте опыта и об изумительной, спокойной завершенности в знании пестрого мира. Прелестная юность есть для них лишь преходящий цветок человечества, старость же и все, что́ она несет духу, есть зрелый плод. Лишь тогда дух до конца очищен воздухом и солнцем, лишь тогда достигает полной зрелости внутреннее ядро человеческой природы и готово для наслаждения разумеющих. О северные варвары, не ведающие лучшего климата, где одновременно блещет и плод, и цвет, и оба всегда соперничают между собой своей роскошью!.. Разве земля так холодна и сурова, что дух не может подняться до этой высшей красоты и завершенности? Конечно, не каждый обладает всем прекрасным и благим; но дары разделены между людьми, а не между периодами жизни. Каждый есть особое растение; но что́ бы он ни был, он всегда может одновременно цвести и приносить плоды. Все, что́ может соединиться в одном человеке, все это он может иметь и сохранять; он это может – и должен.

Откуда приходят к человеку рассудительная мудрость и зрелый опыт? даются ли они ему свыше, и требует ли высшее предопределение, чтобы он получал их не раньше, чем отцветет его юность? Я чувствую, как я их теперь приобретаю; именно движущая сила юности и свежая жизнь духа создает их. Озираться во все стороны, – вбирать все в нутро души, преодолевать силу отдельных чувств, так чтобы ни слеза радости, ни слеза печали не туманила духовного взора и не затемняла его образов, – быстро переходить от одного к другому и в своих действиях ненасытно изображать через внутреннее подражание действия других – в этом и состоит бодрая жизнь юности, и это же есть созревание мудрости и опыта. Чем подвижнее фантазия, чем быстрее деятельность духа, тем скорее растет и созидается и мудрость, и опыт. И когда они уже возникли, неужели тогда человеку не подобает более та бодрая жизнь, которая их создала? Разве они когда-либо бывают завершенными, эти высокие добродетели? и если они возникли в юности и силою юности, то разве они не нуждаются всегда в той же силе, чтобы все далее расти и осуществляться? Но с пустым лицемерием люди обманывают себя в отношении своего прекраснейшего блага, и глубочайшая основа этого лицемерия есть ограниченность и неведение. Подвижность юности, полагают они, есть дело того, кто еще ищет, а искать не подобает тому, кто стоит у конца жизни; он должен украшать себя мудрой тишиной, этим священным символом завершения, и спокойствием сердца как знаком полноты рассудка; человек в старости должен вести себя так, чтобы уже не казаться ищущим и не сойти в могилу среди насмешек над своим тщетным начинанием. Так говорят эти люди; но их мудрый покой есть лишь косная неподвижность, и пусто их спокойное сердце. Лишь кто искал дурного и пошлого, пусть славится тем, что он все нашел! Бесконечно то, что́ я хочу познать и охватить, и лишь в бесконечном ряде действий я могу всецело определить самого себя. Я хочу никогда не потерять чувства, которое гонит человека вперед, и желания, которое, никогда не удовлетворяясь тем, что́ уже было, всегда идет навстречу новому. Слава, которой я ищу, – это знать, что моя цель бесконечна, и все же никогда не останавливаться в своем движении, – знать, что на моем пути встретится место, которое поглотит меня, и все же ничего не изменять в себе и вокруг себя, и не задержать шага перед ним. Поэтому человеку подобает вечно двигаться с беспечным весельем юности. Никогда я не буду считать себя старым, пока я не буду завершенным; и никогда я не буду завершенным, потому что я знаю свою обязанность и хочу ее. И не может также быть, чтобы красота старости и юности противоборствовали друг другу; ибо не только в юности вырастает то, из-за чего они славят старость, но и старость в свою очередь питает свежую жизнь юности. Ведь все признают, что юность лучше расцветает, когда о ней заботится зрелая старость; так и собственная внутренняя юность человека украшается, когда он достиг того, что́ дарует духу старость. Опытный взор скорее обозревает сущее, скорее воспринимает все тот, кто уже знает много сходного, и горячее должна быть любовь, проистекающая из высшей ступени собственного развития. Так сила и радость юности должны остаться у меня до конца. До конца я хочу каждым своим действием растить в себе силу и жизненность и каждым актом саморазвития увеличивать свою любовь. Я хочу сочетать юность со старостью, чтобы и старость обладала полнотой и была проникнута живительной теплотой. На что́ же жалуются люди в старости? Во всяком случае, не на то, что́ есть необходимое следствие опыта, мудрости и развития. Разве сокровище хранимых мыслей притупляет восприимчивость человека и лишает для него прелести новое, как и старое? Разве мудрость со своим твердым словом под конец становится робким сомнением, задерживающим всякое действие? Разве саморазвитие есть самосожжение, превращающее дух в мертвую массу? То, на что они жалуются, есть лишь отсутствие в них юности. Отчего же им недостает юности? Потому что в юности им недоставало старости. Двояким должно быть это сочетание. Уже теперь в могучем духе должна быть сила старости, чтобы она могла удержать в тебе юность; тогда позднее юность будет охранять тебя против недостатков старости. Тот унижает самого себя, кто сначала хочет быть юным, а потом старым, кто сначала хочет признавать лишь то, что́ они восхваляют как черты юности, а позднее следовать лишь тому, в чем они видят дух старости; жизнь не выносит такого разделения своих начал. То и другое есть двойственная деятельность духа, которая должна совмещаться во всякое время; и развитие и совершенство состоит в том, чтобы человек все живее сознавал их различие и ясно отделял задачу каждой из них.