Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

1. Безусловная религиозная терпимость , «которая несовместима с уверенностью в обладании абсолютной религиозной истиной» [220]и предполагает многообразие религиозного опыта.

2. Полное отделение религии от морали , полная автономизация морали – явление, которое сопровождается процессом создания универсальной морали, единообразной и обязательной для всех людей, т. е. формирования общечеловеческих принципов нравственности: «вырабатывается общечеловеческий тип моральной личности, создаются одинаковые моральные переживания, независимые от социального положения лица, его религиозных верований, политических убеждений, нравов среды и т. д. Совесть людей уравнивается: тут нет ни еллина, ни иудея, – и средний, нормальный культурный человек, живущий, скажем, в Берлине, в общем реагирует на моральные преступления так же, как реагирует на них средний обыватель Чикаго». Унификация морали сопровождается ее полной автономизацией: «В свою очередь и религия, разрывая связь с моралью, выигрывает в автономности и в достоинстве. Она становится началом самодовлеющим, самобытным, превращаясь в «чистую религию», – явление аналогичное “чистому искусству”, “чистой науке”, “чистой философии”» [221].

Очевидно, последний тезис был для Л. Н. Толстого абсолютно неприемлем. Мораль без религии была для него фикцией, мистификацией. Более того, этот подход к морали диаметрально противоположен его собственному. Если в понимании Л. Н. Толстого религия должна охватывать все без исключения сферы жизни человека (политика, экономика, мораль, наука, искусство), должна быть для них фундаментом, то призыв Д. Н. Овсянико-Куликовского означает, что религия становится одним из «аспектов» жизни, приобретает характер «музейного экспоната», превращается в предмет научного («религиоведение») изучения или эстетического наслаждения.

3. Гуманность и справедливость как альтернатива любви : «…для истинно прогрессивной и жизнеспособной морали будущего понятие (да и сам термин) “любви” не годится <���…> Нет, о любви ко всем не может быть и речи. Вместо термина “любовь” мы возьмем другой: “гуманность”<���…> не “любовь”, а гуманность – вот формула высшей морали», которая должна быть дополнена справедливостью, т. е. адекватным отношением к порядочному человеку и мерзавцу. Эти мораль и гуманность не носят автоматического характера, а определяются синтезом сострадания и жалости, с одной стороны, и отвращения и негодования, – с другой: все эти чувства «отлично обходятся без любви (которая нередко даже мешает им), и все они в деле морального развития и творчества гораздо важнее ее» [222]. У гуманности есть еще одно важное преимущество по сравнению с любовью: она свободна от лицемерия и эгоизма [223].

Этот пункт программы был прямо направлен уже не только против принципа «разумной любви» Л. Н. Толстого, но в целом против главной установки русской культуры (и, в частности, литературы) – сочувствия к «маленькому человеку». Гуманность нового образца полностью теряет свои евангельские корни и превращается в расчетливый прагматизм.

Совершенно не случайно Д. Н. Овсянико-Куликовский, уделяя в своих работах (в первую очередь в капитальном труде «История русской интеллигенции»), как отмечалось выше, такое пристальное внимание Л. Н. Толстому, отводит довольно скромное место творчеству Ф. М. Достоевского, ибо последний убедительно показывает, почему подобные гуманистические установки, не учитывая всей сложности человеческой природы, могут порождать только химеры («вавилонская башня», «хрустальный дворец») и беспомощны перед иррациональной властью «подполья». С другой стороны, следует признать, что в XX в. законодательство демократических государств Европы и Америки строилось в соответствии с той прагматической гуманностью, которая провозглашена русским профессором.

4. Бунт против святости , который является своеобразным финалом этой секуляризационной программы. С точки зрения ее автора, человек, стремящийся к святости, в конце концов должен чуть ли не испытывать презрение к «прочим смертным, которые о святости не помышляют». Святость имеет ценность только сама по себе, от нее человечеству ни тепло, ни холодно, она неспособна «порождать другие моральные ценности, развивать нравственную силу в обществе и действовать воспитывающим образом на ряд поколений», так как моральная ценность святости обесценивается ее непригодностью для других. Не эгоизм святости, а доброта и гуманность [224].

Реально христианской святости противопоставляется, как это для нас ни поразительно, право человека быть пошлым ! Правда, в определенных пределах: это «право» человека на известную долю пошлости и шаблонности, право жить «как все», по заведенному порядку, не мудрствуя, не пытаясь направить свою жизнь по какому-то особенному пути. Таков удел и таково несомненное право человека, в особенности же так называемого «среднего» человека, каких легион [225].

Эта претензия на пошлость складывается из следующих параметров. С одной стороны, это право жить не выше определенного шаблона. С другой стороны, это обязанность не опускаться ниже определенного шаблона. При этом общество предъявляет требования к любому моралисту: по возможности содействовать развитию указанного шаблона, его усовершенствованию, прогрессивному развитию. А для этого нужно только быть порядочным и совестливым человеком: «Выше этого требования моралист в своей критике и оценке людей с нравственной стороны подниматься не должен – под опасением разыграть неблагодарную и не лишенную комизма роль вопиющего в пустыне…» [226].

Примечательно, что сказано все это было всего за несколько лет до самой кровопролитной к тому моменту войны в истории человечества – Д. Н. Овсянико-Куликовский и не подозревает, что на намеченном им пути человечество ожидают не смягчение нравов, военное разоружение, новые и уже глобальные дипломатические победы, в целом торжество гуманизма, а грозные испытания. Это две мировые войны, опыты тоталитаризма, новый виток научно-технического прогресса со своими детищами – технократическим обществом потребления и развитием военной промышленности, сексуальная революция и др.

В сжатом виде текст Д. Н. Овсянико-Куликовского представляет собой своеобразный ответ и Л. Н. Толстому, и Ф. М. Достоевскому. Но его программа не оригинальна – до него идеи автономной морали и антирелигиозного бунта были в Европе озвучены М. Штирнером и Ф. Ницше, а в России – Белинским, Герценом, Чернышевским, Писаревым и другими.

Моральный идеал, нарисованный Д. Н. Овсянико-Куликовским, был за 30 лет до появления книги последнего о Л. Н. Толстом предсказан «Легендой о Великом инквизиторе»: объектом гуманности и попечения инквизитора становится маленький человек, живущий мелкими радостями и печалями, поистине «недоделанное» и «пробное» существо. Инквизитор обещает человеку не бесконечное блаженство обладания абсолютным добром, в котором это существо уже не нуждается, а тихое и смиренное счастье слабосильных существ, какими люди якобы созданы изначала. Именно поэтому, заметим, людям разрешен и грех, а вечная жизнь является уделом избранных: «Ибо если бы и было бы что на том свете, то уж конечно не для таких, как они» (ДПСС. Т. 14. С. 236). Это обещание инквизитора – поразительный пример этики реализма , не требующей от человека чего-то невозможного, непосильного, невыполнимого. Вспомним, что инквизитор обвиняет Христа именно за невыполнимость Его требований для среднестатистического человека.