Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Окончив Калужскую гимназию, Леонтьев оказывается на медицинском факультете Московского университета. Это был жестокий опыт погружения в самую глубокую пучину позитивизма, да еще с оттенком цинизма, потому что, по всей видимости, именно медики лидировали в середине XIX века в борьбе с религиозными предрассудками прошлого.

Безусловно, медицинские занятия и знания наложили глубокий отпечаток на всю его жизнь и склад мысли. В молодости он мучается тем же самым вопросом, который был так важен и для Ф. М. Достоевского, и для всего их поколения: «Многие, конечно, не допускают и мысли, чтобы человек образованный нашего времени мог так живо и так искренно верить, как верит простолюдин по невежеству» – и сам дает ответ на этот вопрос: «Образованный человек, раз только он перешел за некоторую ему понятную, но со стороны недоступную черту чувства и мысли, может веровать гораздо глубже и живее простого человека» [339]. Обратим внимание: снова та же постановка вопроса, которую мы уже встречали и у Достоевского, и у Толстого: можно ли верить современному образованному европейцу и как верить? Далее Леонтьев добавляет: «Что за ничтожная была бы вещь эта “религия”, если бы она решительно не могла устоять против образованности и развитости ума!» [340]

В воспоминаниях К. Н. Леонтьев неоднократно подчеркивает значение в своей жизни занятий медициной. Он указывает, что «изучение физиологии и анатомии сами по себе уже располагают мыслящего молодого человека любить здоровье, силу, красоту» [341]. «Анатомические» воспоминания преследовали его постоянно. Вот, например, один из очень ярких рассказов о своем университетском профессоре Млодзеевском.

«Он стоял перед столом; на столе был лоток с кишками только что выпотрошенного тифозного покойника. Млодзеевский показывал язвы слизистой оболочки и перебирал эти кишки своими маленькими, некрасивыми пальцами <���…>. Мне кажется, что такие именно зрелища в старом университете и клинике имели большое влияние на всю мою жизнь и судьбу. В минуты подобных чувств зрело мое отвращение к большим европейским городам, к “прогрессу” и ко всему тому, что связано с этими городами и с таким прогрессом…».

Занятия наукой не приносили молодому студенту удовлетворения. Ему приходилось сталкиваться не с реальностью жизни и реальными человеческими страданиями, возбуждающими участие; «только валялись на столах удавленные старики, замерзшие на улице пьяные, убитые блудницы, которых трупы терзали студенты, смеясь и кощунствуя всячески». Эти студенты думали только об экзаменах и карьере, Леонтьев «с утра до вечера думал и мучился обо всем»; именно в это период жизни он утратил надолго детскую веру [342].

Интересно, что Леонтьев в качестве медика участвовал в крымской кампании одновременно с Толстым, не подозревая об этом. После возвращения с войны К. Н. Леонтьев приступает к первым литературным опытам. Неудачи на литературном поприще всю жизнь воспринимались им крайне болезненно, что, отчасти, стало одной из причин критического отношения к гораздо более успешному автору – Ф. М. Достоевскому.

Тяжелое материальное положение стало главной причиной решения вернуться на государственную службу. Так начинается дипломатический период в жизни Леонтьева, продолжавшийся восемь лет, с 1863 по 1871 гг., и включавший службу на Крите, в Адрианополе, Белграде, Тульче, Янине и, наконец, в Салониках. Таким образом, дипломатическая карьера писателя, в отличие от литературной, складывалась очень удачно. Последнее назначение, в Салоники, по всей видимости, свидетельствует о том, что посол России в Турции, граф Н. П. Игнатьев, прочил Леонтьеву блестящее будущее, желая назначить его на пост генерального консула.

Салоники(Фессалоники, слав. Солунь) – второй по величине город современной Греции. В древности – один из крупнейших городов Византии. Уроженцами Салоник были св. мученик Дмитрий Солунский, св. равноапостольные Кирилл и Мефодий. В XIX веке – крупнейший после Константинополя центр торговли европейской Турции, место пребывания консула Российской империи.

Игнатьев Н. П. (1832–1908) граф, – генерал от инфантерии, генерал-адъютант. Русский посланник в Китае (1859–1860), посол Российской Империи в Константинополе. (1864–1877), министр внутренних дел (1881–1882).

Но Салоникам суждено было сыграть совершенно другую роль в жизни Леонтьева. Речь идет о чудесном исцелении от болезни. Одно из наиболее полных описаний этого душевного переворота содержится в письме В. В. Розанову от 14 августа 1891 года.

«Причин было много разом, и сердечных, и умственных, и, наконец, тех внешних и по-видимому (только) случайных, в которых не редко гораздо больше открывается Высшая Телеология, чем в ясных самому человеку внутренних перерождениях. Думаю, впрочем, что в основе всего лежит, с одной стороны, уже и тогда в 1870–71 году: давняя (с 1861–62 г.) философская ненависть к формам и духу новейшей европейской жизни (Петербург, литературная пошлость, железные дороги, пиджаки, цилиндры, рационализм и т. п.), а с другой – эстетическая и детская какая-то приверженность к внешним формам Православия; прибавьте к этому сильный и неожиданный толчок сильнейших глубочайших потрясений (слыхали вы французскую поговорку: “Cherchez la femme!”, т. е., во всяком серьезном деле жизни “ищите женщину”); и наконец, внешнюю случайность опаснейшей и неожиданной болезни (в 1871 г.) и ужас умереть в ту минуту, когда только что были задуманы и не написаны еще: и гипотеза триединого процесса, и Одиссей Полихрониадис (лучшее, по мнению многих, произведение мое), и, наконец, не были еще высказаны о “юго– славянах” все те обличения в европеизме и безверии, которые я сам признаю решительно исторической заслугой моей <���…> Одним словом: все главное сделано после 1872–73, т. е. после поездки на Афон и после страстного обращения к личному православию… Личная вера почему-то вдруг докончила в 40 лет и политическое, и художественное воспитание мое. Это и до сих пор удивляет меня, и остается для меня таинственным и непонятным. Но в лето 1871 года, когда консулом в Салониках, лежа на диване в страхе неожиданной смерти (от сильнейшего приступа холеры), я смотрел на образ Божией Матери (только что привезенный мне монахом с Афона), я ничего этого предвидеть еще не мог, и все литературные планы мои еще были даже очень смутны. Я думал в ту минуту даже не о спасении души (ибо вера в Личного Бога давно далась мне гораздо легче, чем вера в мое собственное личное бессмертие), я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел просто в ужас от мысли о телесной смерти и, будучи уже заранее подготовлен (как я уже сказал) целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, я вдруг, в одну минуту, поверил в существование и могущество этой Божией Матери; поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: “Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне! Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно-грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти! Я пойду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего и в среду, и в пятницу, и в чудеса, и даже постригусь в монахи…”