Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

К. Н. Леонтьев подчеркивает, что в основе «розового христианства» лежат две принципиальные идеи: идея демократического и либерального прогресса (mania democratica progressiva) – установка на переустройство общества и улучшение социальных институтов (гуманизм, суд, закон, экономика, права личности и т. д.), а также морализм – переустройство человеческого сердца, личностно-психологический прогресс, «земной эвдемонизм», являющийся, по сути, основой деятельной любви, любви своевольной, рожденной случайными и неглубокими порывами сердца.

С точки зрения К. Н. Леонтьева, в этом случае речь должна идти об антрополатрии, т. е. вере в земного человека и его возможности, «в идеальное, самостоятельное, автономическое достоинство лица и в высокое практическое назначение всего человечества здесь на земле» [346]. Однако этот путь ведет в тупик: «Любовь без страха и смирения есть лишь одно из проявлений (положим, даже наиболее симпатичное) того индивидуализма – того обожания прав и достоинств личности, которое воцарилось в Европе с конца XVIII века <���…> уничтожив в людях веру в нечто высшее, от них не зависящее, заставив людей забыть страх и стыдиться смирения…» [347].

Заметим, что «страх» является одной из базовых категорий в словаре К. Н. Леонтьева, что дало повод некоторым его критикам, старым и новым, обвинять его в своеобразной «ферапонтовщине» (напомню читателям, что монах Ферапонт – герой романа «Братья Карамазовы», символ агрессивной религиозной ограниченности).

Такая точка зрения была бы совершенно ошибочной. Противопоставление «страха» и «любви» характерно для культуры Нового времени и не имеет под собой серьезных оснований в православной аскетике. Лично, психологически, как свидетельствует, например, в своих воспоминаниях Л. А. Тихомиров, К. Н. Леонтьев был человеком сердечной веры, постоянно соединенной с любовью к Богу. В проповеди страха Божия для Леонтьева заключалось глубокое убеждение в реальности Божественного бытия и сознание опасности возбудить Его гнев – чувство, которое у Леонтьева сочеталось с теплой, сердечной верой [348]. Страх Божий – это отчетливое понимание своей неспособности автономно, то есть без божественной помощи, спасать свою душу в этом мире и даже просто творчески жить в нем. Рассуждения К. Н. Леонтьева о «страхе» как основе спасения тесным образом связаны именно с поучениями оптинских подвижников, с которыми он был так близок.

Таким образом, с точки зрения К. Н. Леонтьева, христианство Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского носит совершенно нецерковный, «неотеческий», выдуманный характер и не соответствует строгим («византийским») идеалам, а проповедь такого христианства способна только принести вред.

В книге, о которой идет речь, в первую очередь досталось Ф. М. Достоевскому. Сам Леонтьев проблему именно так и определял и понимал: есть христианство «настоящее» и «христианство Федора Михайловича», между ними существует принципиальная разница, потому что настоящее христианство «иногда весьма сурово и страшно» [349]. Настоящее, «мрачно-веселое», известное, ясное и сформированное христианство, по мнению Леонтьева, отличается от христианства Достоевского сложностью для ума, глубиной и простотой для сердца. Настоящее христианство даже права не имеет (если готово честно следовать свидетельствам Писания и Предания) ждать все примирения, все прощения, все любви и моральной гармонии, а может только допускать временные улучшения и ухудшения [350].

С точки зрения К. Н. Леонтьева, «розовое христианство» знает только «безжизненно-всепрощающего Христа, которого сочинил сам Достоевский» [351], морального идеалиста, проповедующего «любовь» и «гармонию» – как тут снова не вспомнить то самое, приведенное выше письмо К. П. Победоносцева Л. Н. Толстому по поводу возможности прощения убийц императора Александра II, в котором обер-прокурор Св. Синода формулирует свою мысль о различии в понимании Христа между собой и Л. Н. Толстым: «наш Христос – не Ваш Христос. – Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления» (63, 59).

К. Н. Леонтьев констатирует существование в духовной жизни своеобразной дихотомии «страх – любовь». Обычно и мы привыкли противопоставлять эти чувства. Но Леонтьев доводит это противопоставление до некоего предела: с его точки зрения, основой христианской жизни и спасения является именно страх. Конечно, ему трудно отрицать любовь, но любовь сама по себе, с точки зрения Леонтьева, не представляет ценности и даже в определенных случаях является самообманом. Только страх Божий – гарантия трезвого подхода к вопросам веры и морали. Любовь без страха не представляет никакой ценности.

В этой связи следует обратить внимание на одну очень важную деталь, которая роднит К. Н. Леонтьева с К. П. Победоносцевым. Это этнографический контекст, национальная заостренность. Леонтьев подчеркивает специально значение именно «русских пороков»: проповедь «розовых добродетелей» способна в первую очередь принести вред именно в пределах нашего отечества, России, ибо отечественные пороки таковы, что слишком часто требуют не любви, а внешнего насилия и внутреннего страха – страха согрешить. Более того, в письмах Розанову Леонтьев фактически был склонен чуть ли не предложить свою собственную концепцию «народа-богоносца»: « Народ же, выносящий и страх Божий, и насилие , есть народ будущего ввиду общего безначалия» [352]. Для такого народа нездоровое и подавляющее влияние Федора Михайловича очень вредно, как и все «прибавки к вере» и «исправления» христианства в XIX в., «а наши русские и тем более», потому что они несамобытны [353].

Читая эти жесткие формулировки, думаешь, что критика К. Н. Леонтьева относится в первую очередь к Ф. М. Достоевскому и непосредственно с Л. Н. Толстым не связана – ведь в 1882 г. его «новое направление» просто еще не было широко известно. На самом деле это вовсе не так: обвинения К. Н. Леонтьева во многих пунктах приложимы к Л. Н. Толстому, и в первую очередь к Толстому. Более того, как замечает О. Л. Фетисенко, «именно Толстой был основным объектом леонтьевского полемического выступления» [354]. Незадолго до смерти К. Н. Леонтьев был вынужден понять, что все-таки главную опасность для Православия представляли не «пророчества» Ф. М. Достоевского, а вполне реальные призывы и действия «яснополянского старца».

Дело в том, что проблема дихотомии «любовь – страх», сформулированная К. Н. Леонтьевым, нашла глубокое отражение в творчестве Л. Н. Толстого. Характерно, что в одном из ранних писем Л. Н. Толстого к В. Черткову писатель подчеркивает: «Я с детства никогда не верил в загробные мучения и знаю большую половину людей, которые не могут верить в это. Но знаю и людей, которые верят в это – преимущественно женщины. Этот 2-й разряд людей (мне кажется, что их характерная черта есть сердечная холодность) мало способен к тому, чтобы познать радость любви, и потому он приводится к любви – страхом» (85, 77–78).