Джон Бартон - История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре [litres]

Четвертый знак того, что именно во II столетии Новый Завет стал походить на Библию, а не на вольно составленный сборник текстов, мы увидим в свидетельстве о согласовании. С ранних времен читатели замечали в Евангелиях противоречия: от легких расхождений в формулировках до серьезных разногласий в повествовании о жизни Иисуса и в том, как рассказывалась сама его история. В главе 8 мы уже читали о том, что предпринималась по меньшей мере одна попытка разрешить проблему, которую эти различия представляли для христиан. Этой попыткой стал «Диатессарон» Татиана (ок. 100–180), где Евангелия были сплетены в единую самодостаточную книгу. «Диатессарон» оказался столь удачным, что его широко использовали в Сирии и два столетия спустя. Для наших практических целей он важен, поскольку показывает, что Евангелия уже обрели значимость (иначе зачем кому-то брать на себя труд по их согласованию?), но не были важны настолько, что их нельзя было менять (иначе как бы Татиану дозволили выполнить такую работу?). А значит, Евангелия все еще воспринимались не как завершенные произведения, а как источник сведений и хранилища рассказов и изречений – и их можно было сочетать [29]. А вот в IV веке, когда Августин начал писать свой труд «О согласии евангелистов» ( De consensu evangelistarum ), все уже было совершенно иначе, и его произведение – это пространная попытка показать, что Евангелия уже пребывают в согласии друг с другом во всех важных отношениях, а мнимые расхождения между ними иллюзорны.

Именно Августин заложил последующий курс на «гармонию Евангелий», о которой писали многие в истории христианства – и особенно в эпоху Реформации. Такой образ мысли предполагает, что Евангелия – это каноническое Священное Писание, и тем самым они не подлежат никаким изменениям, а любые противоречия в них только кажутся. Но Татиан еще видит все по-другому: для него евангельский материал податлив и поддается изменениям, – равно так же Матфей был волен менять текст Евангелия от Марка. Да, я высказывал предположение о том, что изначально Евангелия были отдельными произведениями, задуманными по аналогии с греко-римскими биографиями, но в начале II века христиане воспринимали их совершенно иначе: как источники сведений об Иисусе, которые все еще можно было исправлять и располагать в разном порядке. В каком-то смысле Татиан – прямо-таки пятый евангелист. Должно быть, представление о Евангелиях как о завершенных данностях возникло уже после его эпохи: в полной мере оно уже присутствует у Оригена, который еще задолго до Августина пишет комментарии к Евангелиям как к отдельным произведениям. И опять же, мне кажется, что именно во II столетии (скорее всего, ближе к его концу) нам следует искать истоки представления о завершенном и «библейском» облике тех книг, которые мы называем Новым Заветом.

Пятый элемент, свидетельствующий о том, что во II столетии новозаветные тексты перешли из разряда важных источников в разряд Священного Писания – это феномен, известный как nomina sacra , «священные имена». Почти во всех христианских манускриптах (и почти ни в каких нехристианских) определенные слова пишутся в сокращенной форме. В их число входят слова, составляющие первый христианский акроним ΊΧΘΎΣ («рыба»): Ἰησοῦς Χριστός, Θεοῦ Υἱός, Σωτήρ («Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель»), а также другие особые термины, например: «небеса», «дух», «мать» и «крест» [30]. Примечательно то, сколь последовательно в манускриптах с книгами, ныне составившими христианскую Библию, проводятся и стяжение (использование первой и последней букв слова), и «приостановка» (использование первых двух букв слова). Скажем, так, где слово θεός («бог») обозначает языческого бога, оно не сокращается; равно так же не сокращается и слово υἱός («сын»), когда относится к обычному сыну, а не к Иисусу, Сыну Божьему. Этот обычай чем-то похож на нашу практику написания священных слов с заглавной буквы: «Бог», «Сын», «Дух Святой», – а в некоторых книгах принято писать с заглавной и местоимения «Он» и «Его», когда речь идет о Боге или Иисусе. Известно, что обычай использовать nomina sacra столь же древний, как «Послание Варнавы», поскольку его автор рассуждает о численном значении имени «Иисус» (числа в греческом передаются буквами алфавита), когда это имя записано как IΗ.

Авраам, который первый ввел обрезание, предвзирая духом на Иисуса, обрезал дом свой, содержа в уме своем таинственный смысл трех букв. Писание говорит: «обрезал Авраам из дома своего десять, и восемь, и триста мужей». Какое же ведение было дано ему в этом? Узнайте сперва, что такое десять и восемь, и потом, что такое триста. Десять и восемь выражаются, – десять буквою юта (I), восемь буквою ита (Н), и вот начало имени Иисус.

(Автор не тратит время на размышления о том, что Авраам не говорил по-гречески.) Этот обычай выделяет христианские манускрипты как особые, хотя, несмотря на обилие спекулятивных теорий, никто не знает, где и почему он появился. Возможно, так христиане, как и через применение кодексов, отделяли себя от иудеев: те в своих манускриптах оказывали имени Бога (YHWH) особое почтение и писали его полностью с великой осторожностью, а христиане, напротив, сокращали священные слова – возможно, в знак такого же почтения. Нам доподлинно неизвестно, когда были созданы nomina sacra , но, если учесть свидетельство «Послания Варнавы», это произошло не позднее начала II века. И наличие этих имен характеризует определенные документы как священные.

В этой главе я приводил аргументы, стремясь доказать главное: то, что уже в столь раннее время, как II столетие нашей эры, большая часть книг, которым предстояло стать Новым Заветом, уже обладала огромным влиянием в церквях и что их авторитет у христиан был непререкаем. Станем ли мы называть их Священным Писанием или Библией, говоря о той эпохе – это вопрос формулировок. Согласно моему предположению, мы сосредоточим на них более пристальное внимание, если скажем, что в те дни они еще не были Священным Писанием, и это не значит, будто они были неважными – напротив, для зарождавшейся христианской Церкви они во многом они были важнее Ветхого Завета, и когда они стали Священным Писанием в том же смысле, в каком им был Ветхий Завет, их статус, конечно, в чем-то возрос – но в чем-то и понизился.

С нашего ракурса, когда мы смотрим в начало, уже зная конец, можно ясно различить, как те книги, что ныне составляют наш Новый Завет, встали на иной путь, ведущий в канон Священного Писанием: этот процесс завершился к тому времени, когда Ориген писал комментарии на оба Завета, как будто они были друг другу сродни. Но если мы вернемся чуть назад во времени, то увидим, что прежде новозаветные книги воспринимались как исторический и богословский ресурс – но не как Священное Писание в том плане, в каком им считались ветхозаветные книги; и полагаю, нам бы стоило уделить какое-то время размышлениям об этом раннем этапе в развитии Библии: так мы сможем увидеть больше нюансов в текстах, обретших у христиан статус священных. Например, это объясняет, почему Новый Завет всегда представал во множестве манускриптов и никогда – в едином авторитетном тексте, – скажем, таком, как масоретский текст Еврейской Библии. И уже только по этой причине можно поставить под вопрос любые попытки апеллировать к точному выражению тех же изречений Иисуса, записанных в Евангелиях. Самые первые христианские авторы просто не делали этого (или же не могли): им приходилось обращаться к сути евангельских историй и изречений, форму которых они передавали весьма вольно. Представление о точном словесном вдохновении пришло позднее: даже когда о Новом Завете уже начали мыслить как о Священном Писании, его все еще не воспринимали как завершенный и совершенно точный текст. Насколько же сильнее выражалось такое отношение в те дни, когда в нем все еще видели, по сути, собрание источников – своего рода памятные записки для проповедников Евангелия, сохраненные в простых кодексах?