Андрей Десницкий - Христианство. Настоящее

Да и внеконфессионального христианства не существует – любая его разновидность принимает те или иные формы, следует определенной традиции, а значит, конфессиональна по сути. Но конфессиональность не обязательно должна быть подобна провинциальности. Мы все живем в той или иной провинции (даже если это столица), мы в идеале любим ее и гордимся ей. Можно назвать это чувство патриотизмом. Провинциальность начинается там, где мы считаем свою провинцию единственно достойной или единственно возможной для жизни, начинаем объяснять, почему в ней вообще всё намного лучше, чем в прочих провинциях, отказываемся видеть то, что заранее не вписано в наши местные рамки.

Те отрицательные черты исторического православия, которые показывает Шмеман (пожалуй, несколько карикатурно), можно считать конфессиональным провинциализмом. Почему «жижеют» слова, почему даже Христос становится символом чего-то в православной традиции? Или, как сформулировала это одна малограмотная прихожанка, «Крещение Господне – это праздник, когда Господь наш крестился и принял нашу веру православную»?

Прежде всего потому, что православие в такой картине мира понимается как нечто самодостаточное, извечное и неизменное. Христос – всего лишь его элемент, и не обязательно центральный. Точно так же убежденный провинциалист (назовем его так, чтобы отличать от провинциала – человека, просто живущего в провинции) воспринимает любую знаменитость, рожденную в его городе или его окрестности, не как некую самостоятельную личность, а как очередное доказательство несравненного превосходства этого города над всеми остальными.

Отсюда и заигрывания с национализмом, и преклонение перед государством – это силы, которые способны отстоять нашу прекрасную провинцию от натиска всех остальных, подтвердить наш комплекс гиперполноценности. Отсюда даже «умильно-суеверное бабье благочестие», как назвал это Шмеман – полагаю, можно было бы назвать это как-то помягче, но, видимо, о. Александра действительно достал этот тип эмоционально-безрассудочного отношения к «святынькам», совершенно забывающий о главном. Но разве не так мы любим родную березку или пальму под окном? Как можно объяснить посторонним, что значит для нас запах угольного дыма и ночные сигналы маневровых паровозов, если наше детство прошло неподалеку от вокзала? Как рационализировать множество мелких привычек и ритуалов, с которыми связаны прогулки по родным улицам? И в этом нет ничего дурного, пока мы не начинаем абсолютизировать подобное.

Замечу, что и Шмеман явно говорит здесь не о догматике, литургике и прочих базовых для православной традиции вещах, а именно о привычках и ритуалах, которые в огромном количестве случаев заслоняют все остальное. И его разочарование, насколько мы можем судить, относится именно к этой подмене, а не к тем сокровищам, которые в православной традиции безусловно существуют.

Но почему же он не перешел к католикам или буддистам, почему не стал альтернативным православным, как множество моих знакомых? Мы не можем судить наверняка, но можно предположить, что он вовсе не считал необходимым называть всё это православием и любой ценой оправдывать.

Говоря об «истинности православия», мы можем подразумевать разные вещи. Мы можем считать, что Истина во всей своей полноте дана именно в православии, и даже не очень важно, что мы будем в этой ситуации думать о католиках или баптистах – что у них эта Истина повреждена или что они ее утратили полностью. Важно, что она есть у нас. Тогда не остается места ни поиску, ни удивлению – эта позиция любого фундаменталиста. Его задача – тщательно охранять Истину от любых нападений и подавлять любые сомнения. Отсюда вытекает и агрессивность, и, собственно, незаинтересованность в Истине как таковой – ну что о ней говорить, если она уже «зашифрована» особым способом в обрядах и текстах нашей единственно верной религии, если она гарантировано записана за нами? И там, где православные говорят не о Христе, а о «традиционных ценностях» или «Русском мире», они свидетельствуют именно о такой вере.

Но эта вера глубоко провинциальна. Если мы приходим к выводу, что Истина равна православию в его конкретно-исторических формах, то, значит, нет и не может быть ничего выше и лучше византийского христианства. Истина однажды спустилась на Землю, она говорила по-гречески и жила в окрестностях Константинополя, а с тех пор она только исчезает и портится, а наша задача – по мере сил играть в византийцев. Евангелие тут просто излишне, в лучшем случае оно – элемент этого византийского декора.

Но это несколько обидно для не -византийцев. И вот на свет извлекается новая теория: на самом деле византийское православие погибло, не устояло перед искушениями, теперь во всем мире есть только один богоизбранный народ, только одна православная страна, только наша провинция. Русское православие переживает сейчас острый период этой болезни провинциализма. А поскольку непредвзятый взгляд показывает, что реальность Российской Федерации 2010-х годов довольно далека от идеалов Царства Божия, это ведет к невротизации и агрессии: человек начинает отстаивать то, в чем сам не уверен, криками и насилием он пытается заглушить сомнения в собственной душе. А Евангелие, которое открывает путь примирения и прощения, но призывает «отвергнуться себя», ему в этом только мешает. Он совершенно не собирается отвергаться себя – коллективного себя, то есть своего народа, своей страны, своей конфессии.

Это явный перевертыш, пародия на христианство. Но каким же может быть иной подход? Судя по другим книгам о. Александра Шмемана, он видел в православии прежде всего исторический опыт поиска и проживания Истины, которая никому не дана в полноте, но открывается ищущим и живущим в согласии с ней. И такое православие бесценно… но при этом оно не абсолютно, не безгрешно, не окончательно. «Христианство только начинается», – говорил об этом накануне своей гибели другой о. Александр, по фамилии Мень. Мы лишь недавно вышли в путь и не знаем еще, когда достигнем цели и какой именно она окажется. И потому, любя малую родину, свою провинцию, мы говорим лишь о том, насколько она нам дорога, но мы не обязаны при этом хулить чужую родину. И не видим особого смысла в том, чтобы родину менять (если, конечно, нас не вынуждают к тому крайние обстоятельства, но это уже слишком личное и неформализуемое).

Из этого можно сделать вывод, что я придерживаюсь той самой «теории ветвей» и считаю все формы христианства в равной мере истинными и спасительными. Это не так. Для примера скажу лишь несколько слов о православии и католичестве. Говоря крайне обобщенно, можно сказать, что православная традиция (как следует и из ее названия, ὀρθοδοξία – «правоверие») всегда ставила своей целью сохранение чистоты веры, некогда переданной в библейском Откровении и сформулированной на языке классической греческой философии. Православие не приняло догматических новшеств вроде пресловутого Filioque (кстати, историки подсказывают, что в расколе между Западом и Востоком эта вставка не играла практически никакой роли, важнее были другие разногласия).