Лев Ленчик - Четвертый крик

К тому же с Богом-то договор был. Все честно: договор подписали, нарушили — вот вам и плата. В договоре эта предупреждающая о наказании статья есть. Забыли, что ли?!

В переводе на язык атеиста, «договор с Богом» — не что иное, как собрание правил, предписаний или законов. И вот, в данном случае, одно из них — предписание, правило или закон! — оказалось настолько железобетонным в сознании вождей народа, что привело к катастрофе. Но лиха беда начало. Поставь букву выше жизни один раз — и пошло-поехало. В дальнейшем, гибель Израиля, а затем и Иудеи (причем, Иудеи — дважды) произойдет в таком же идейном захлебе.

Однако не будем нарушать принципа историзма и посмотрим на чисто религиозный аспект проблемы, в котором Бог — это, в самом деле, Бог, а не метафора идеи.

Здесь все сложнее и, вместе с тем, проще.

Сложнее — потому, что Бог, с одной стороны, выступает в качестве живого лица и человеческим голосом предупреждает, чем Он не доволен и за что наказывает; с другой стороны, Он — нечто высшее, не человеческое, и никому не дано знать, чем Его деяние мотивировано.

Проще же — потому, что именно в этой двойственности, на этой пульсирующей неопределенности и неуловимости Высшей силы и, особенно, на том, что никому не дано последнее и точное о ней знание, легко спекулировать и профанировать. В условиях господства чего-то очень святого, высокого, неприкосновенного неизбежно появляются наделенные особыми способностями знатоки и толкователи. Их роль в еврейской истории выполняли пророки, которые далеко не то же самое, что простые жрецы-оракулы у греков.

Еврейские пророки, прежде всего, — ближайшие сподвижники Бога и потому носители непререкаемой истины и духовного суда. Многие из них, как, скажем, пророк Иеремия, пытавшийся спасти Иудею от полной гибели (я еще скажу о нем), были мудрейшими наставниками царей, настоящими подвижниками, бескорыстными выразителями национальной совести и боли. Но увы-ах, можно ли требовать от жизни больше, чем она дает?

Многие из пророков, говоря современным языком, были, своего рода, комиссарами, т. е. обыкновенными идейными надзирателями за выполнением буквы Закона, поставленными над любым большим начальником, включая царей.

Именно устами пророка Нафана, стоявшего комиссаром над царем Давидом, Господь высказывает ему свой гнев и обещание кары над всем домом его (читай: страной, династией) «во веки»: «Итак, не отступит меч от дома твоего во веки, за то, что ты пренебрег Меня и взял жену Урии Хеттеянина, чтобы она была тебе женою» (2-я Книга Царств, 12, 10).

Давид поступил, в самом деле, наиподлейшим образом. И не потому даже, что, пользуясь властью, присвоил себе жену своего подчиненного, а попросту потому, что для развязки рук послал своего подчиненного на смерть. Другими словами, распорядился его убить, написав полководцу Иоаву письмо следующего содержания, причем издевательски передал это письмо с самим Урием: «… поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтобы он был поражен и умер» (Там же, 15). Задание было беспрекословно и незамедлительно исполнено, так что, по человеческим меркам, Давид совершил преступление, которое должно было бы быть более наказуемым, чем грехопадение Соломона.

Кстати, пару лет тому назад, в Израиле, среди членов Кнессета кто-то поднял этот вопрос, требуя вывести Давида из пантеона великих. Бравый критик был немедленно объявлен клеветником. И совершенно справедливо, потому что надо помнить, что герои, составляющие национальную гордость, не могут не быть кристально чистыми.

По какой-то причине пророк Нафан тоже решил спустить это криминальное дельце на тормозах. Пожурив своего великого идейного подопечного и погрозив ему от имени Всевышнего, ограничился наказанием, по тем временам, мизерным: первенец Давида, от его новой жены Вирсавии, умер. Правда, Давиду была запрещена (опять же Богом через своего раба — пророка Нафана) и постройка храма. Но этот запрет не квалифицируется в Библии как наказание и не связан с эпизодом сволочного убийства своего воина. Больше того, именно с Вирсавией Давиду дана была честь зачать наследника — будущего царя Соломона, которого Господь тут же возлюбил.

Видимо, и Ему не чужд порой сарказм и Он бывает не менее ироничен, чем сама природа. Как я дальше покажу, простым «отнятием» десяти колен это возлияние любви на греховное чадо, произошедшее на свет от не менее греховного зачатия, не заканчивается. Хвост греха, а следовательно, и наказания потянулся за всеми будущими поколениями.

Говоря так, я отнюдь не намерен умалять ни великой исторической роли наших первых царей, ни их явно незаурядных человеческих достоинств. После них наш царский трон личностями такого масштаба, к сожалению, не располагал. Боюсь даже, что это была вершина, с которой, несмотря на отдельные в дальнейшем спорадические успехи, мы покатились вниз.

В Израильском царстве всего за 200 лет (927–724 гг. до н. э.), вплоть до его падения, сменилось 19 царей — и ни один не закрепился в народной памяти. Немного получше было на Иудейском престоле, но и там за 340 лет (927–587 гг. до н. э.), вплоть до первого разгрома страны, завершившегося Вавилонским пленом, сменилось 20 царей — и тоже известных только историкам.

На фоне этой не очень успешной перспективы, деятельность Давида и Соломона, равно как и они сами, поистине, легендарны. А разговор о них в несколько заземленном тоне, который я здесь допускаю, — следствие простой потребности понять, что же произошло.

Давид совершает уголовное преступление — ему сходит с рук. Предъявленные Соломону обвинения, в уголовном отношении, безупречны — и за них так чудовищно непоправимо наказан весь Израиль.

Оставим в стороне зловещую концепцию вины сына за преступление отца (и даже внука за грехи деда), но мысль о вине народа за образ жизни царя, правомерная, возможно, в каком-то опосредованно-символическом ряду, выглядит здесь чудовищно чрезмерной и столь же несправедливой.

Чтобы в этом убедиться, вернемся к фигуркам, которым поклонялся, якобы, царь Соломон. Я уже упоминал об изображениях львов у его трона, на которые даже библейский текст взирает просто как на предметы роскоши и символы могущества. Что касается других изображений, включая постройку капищ (языческих храмов), то и Библия, и Флавий видят в этом — лишь стремление удовлетворить религиозные нужды своих жен, что, на современном языке, могло бы звучать как уважение к вере близких тебе людей. Думаю, что так оно и было. Человек, отдавший жизнь на богоугодные деяния, построивший храм, «чтобы пребывать имени» Бога «там вовек», мог, наверно, позволить себе и эту неслыханную ранее религиозную терпимость.