Лев Ленчик - Четвертый крик

После смерти царицы война между братьями превратилась в затяжное непримиримое побоище. Каждый из них, не моргнув глазом, добивался поддержки при дворах вражеских стран, но, прежде всего, у восходящей звезды римского могущества — полководца Гнея Помпея.

Разумеется, я не думаю, что без предательских ходов Гиркана и Аристобула, кровных наследников бесстрашных Маккавеев, Рим оставил бы Иудею в покое. Однако не зловещ ли хотя бы символический аспект этих акций: мы сами пригласили своих поработителей?!

Как бы там ни было, в результате первой неотложной римской «помощи» единая монархическая Иудея была раздроблена на пять округов с пятью синедрионами: Иерусалим, Гадар, Амафунт, Иерихон и Сепфорис (Там же, кн. 14, гл. 5).

Подобно греко-македонским завоевателям, римские императоры относились к иудеям не лучше и не хуже, чем к другим порабощенным народам. Однако, как и прежде, непреодолимые различия между религиями и, в особенности, между уровнями преданности догматам веры в сознании поработителей и порабощенных, наполняли эти отношения крайней жестокостью с одной стороны, и крайней непримиримостью — с другой.

Макс Даймонт, вслед за крупнейшим английским историком Рима Э. Гиббоном, подчеркивает: «Римляне считали все религии одинаково правильными, одинаково полезными и одинаково ложными… Репрессии, которым они подвергали евреев, всегда были расплатой за сопротивление евреев римскому игу».

В этом же ключе высказывается и русский переводчик Флавия, видный историк Я. Л. Черток, говоря о различном отношении евреев и других народов к самодурству отдельных императоров, всюду насаждавших свои изображения. «Языческие народы, — пишет он, — привыкли воздавать божественные почести своим властелинам и поклоняться им… в языческом быту одним богом больше или меньше не могло иметь особенного значения. Для иудейства же вопрос о признании императорского культа был вопросом всего его бытия — тут невозможны были никакие компромиссы и уступки».

Как видим, речь снова и снова идет о невозможности не столько физического компромисса с иноземным игом, сколько идейно-религиозного.

Идейного, прежде всего!

Мы все время сталкиваемся с той же бескомпромиссной, с той же непреступной, с той же единственно правильной идеологической силой, которая на протяжении всего предыдущего тысячелетия терзала и разъедала нас изнутри, несмотря на то, что была предназначена, казалось, не для поражений, размежеваний и гибели, а для побед и процветания.

Я уже приводил примеры нашей реакции на идеологические издевательства царя Антиоха Эпифана и, в начале очерка, — прокуратора Понтия Пилата. Нечто аналогичное произошло и в годы правления императора Гая (Калигулы), самодурство и жестокость которого не знали ничего равного даже по отношению к самим римлянам. Числя себя выше всех Богов и требуя от всех народов империи выставлять изображения себя в бронзе и мраморе, он отправил в Иудею полководца Петрония с целью установления своих статуй и там. Причем, зная об особой чувствительности евреев к этому, он приказал Петронию, в случае сопротивления, «противоборцев убить, а весь остальной народ продать в рабство».

Петрония встретили тысячи возмущенных евреев с заявлением, что они готовы умереть за закон и предания отцов , «которые запрещают ставить не только человеческое изображение, но даже и божественную статую и не только в храме, но и вообще в каком бы то ни было месте страны». И как Петроний ни уговаривал, ссылаясь на то, что он тоже выполняет закон императора, согласно которому все народы должны иметь его статуи, как ни угрожал, — в ответ он слышал только одно: если Гай хочет поставить свои статуи, то он «должен прежде принесть в жертву весь иудейский народ. Они с их детьми и женами готовы предать себя закланию» («ИВ», кн. 2, гл. 10).

Ну что, господа, был ли в мире еще один хотя бы народ, который во имя ритуала веры проявлял бы столько героической готовности к закланию?!

При этом, опять же, речь шла не об отказе молиться во славу императора-подонка. За него они молились и дважды в день в его здравие приносили жертвы в храме. Речь шла о формальности, о статуе, о внешнем символе! Ведь на фоне реального угнетения, издевательств и непосильных налогов; на фоне собственных коррупцированных правителей, движимых шкурным тщеславием и властолюбием; на фоне полнейшего разлада в быту, неудержимого роста преступности и возникновения различных грабительских банд — на фоне всей этой чудовищной реальности, что такое статуя?

Пустяк. Комариный укус.

Для любой другой нации — да, но не для нас. Мы готовы были за этот пустяк — на заклание.

Не думаю, однако, что здесь, как и во всех предшествующих случаях, можно говорить обо всем народе. На подвиг самоубийства шла лишь особо настроенная часть народа, прикрывавшаяся его именем для большей храбрости и самооправдания. Эти мятежно-патриотические силы страны действовали в едином настрое с силами уголовно-преступными. Перемежаясь и поддерживая друг друга, они создавали в стране атмосферу паники, истерии и разброда.

Приведу один пример. Неподалеку от Иерусалима разбойники напали на багаж императорского слуги Стефана и разграбили его. В отместку наместник Кесареи Куман приказал сделать набег на близлежащие деревни и забрать жителей в плен за то, что они не задержали разбойников. Во время набега один солдат разорвал Священное писание и сжег его. «Иудеи были этим так потрясены, точно вся их страна стояла в пламени». Они потребовали от Кумана наказать солдата, что тот и сделал, приказав «вести его к казни через ряды его обвинителей».

После этого самаряне убили еврейского пилигрима, шедшего во время праздника из Галилеи в Иерусалим. Это привело в большое волнение и галилейских евреев, и иерусалимских. Они побросали праздничные торжества и устремились в Самарию. Их атаковал Куман с войском и многих перебил, захватив главарей в плен. Вспышку удалось погасить лишь после вмешательства знатных иудеев, которые просили мстителей сжалиться «над своим отечеством, над храмом, над своими женами и детьми и не рисковать всем из-за мести за одного галилеянина».

«Грабежи и мятежные попытки со стороны более отважных бойцов, — пишет Флавий, подчеркивая нераздельность двух сторон экстремизма, — распространялись по всей стране» (Там же, гл. 12).

В числе разбойников Флавий называет атамана Элеазара, разорявшего страну в течение двадцати лет, и партию сикариев, названных так по имени маленьких, изогнутых острием внутрь кинжалов, которые они держали под платьем. Смешиваясь с толпой, сикарии закалывали своих политических врагов среди бела дня, и как только жертвы падали, они начинали тут же, вместе со всеми, возмущаться убийцами. Среди их жертв был даже первосвященник Ионафан. «Паника, воцарившаяся в городе, — пишет Флавий, — была еще ужаснее, чем в самые несчастные случаи, ибо всякий, как в сражении, ожидал своей смерти с каждой минутой. Уже издали остерегались врага, не верили даже и друзьям, когда те приближались».