Лев Ленчик - Четвертый крик

Правда, в этом вопросе, как сообщает Флавий, среди ессеев не было полного единогласия. Существовала «другая ветвь ессеев», которая допускала брак в целях «насаждения потомства». «Они испытывают своих невест в течение трех лет, и если после троекратного очищения убеждаются в их плодородности, они женятся на них. В период беременности их жен они воздерживаются от супружеских сношений, чтобы доказать, что они женились не из похотливости, а только с целью достижения потомства. Жены их купаются в рубахах, а мужчины в передниках».

Как бы там ни было, даже в этом снисходительном к браку отношении, ессеи весьма радикально отошли от традиционного иудаизма. Нигде в Торе не запрещается даже многоженство, практиковавшееся у европейских евреев вплоть до 1018 года, когда его, как считается, отменил раввин Гершом. Однако это, как мы видим очень позднее введение моногамии, не коснулось евреев мусульманских стран. Кроме того, с древних времен у евреев поощрялись ранние браки, в первый год супружества молодых мужей освобождали от военных походов (этим, к стати, не переставал восхищаться ярый антисемит и, одновременно, юдофил Василий Розанов) и никакой холостяк не мог стать священником. Судя по всему, ессеи отменили этот запрет. Поэтому вполне вероятно, что среди своих поклонников Иисус мог называться раввином. В Евангелиях его ученик Иуда в обращении к нему использует слово «равви».

Сложна и длительна была процедура вступления в секту ессеев:

«Желающий присоединиться к этой секте не так скоро получает доступ туда; он должен прежде, чем быть принятым, подвергать себя в течение целого года тому же образу жизни… Если он в этот год выдерживает испытание воздержности, то он допускается ближе к общине: он уже участвует в очищающем водоосвящении (позже у христиан: обряд крещения! — Л. Л.), но еще не допускается к общим трапезам. После того, как он выказал силу самообладания, испытывается еще в два дальнейших года его характер. И лишь тогда, когда он и в этом отношении оказывается достойным, его принимают в братство. Однако прежде… он дает своим собратьям страшную клятву в том, что он будет почитать Бога, исполнять свои обязанности по отношению к людям, никому, ни по собственному побуждению, ни по приказанию не причинять зла, ненавидеть всегда несправедливость и защищать правых… хранить верность к каждому человеку и, в особенности, к правительству, так как всякая власть исходит от Бога. Дальше он должен клясться, что если он сам будет пользоваться властью, то никогда не будет превышать ее, не будет стремиться затмевать своих подчиненных ни одеждой, ни блеском украшений. Дальше, он вменяет себе в обязанность говорить всегда правду и разоблачать лжецов, содержать в чистоте руки от воровства и совесть от нечестной наживы, ничего не скрывать от своих сочленов».

Верность «сочленам» братства и подчинение начальнику была ими строжайше узаконена и освящена свыше:

«После Бога они больше всего благоговеют перед именем законодателя: кто хулит его, тот наказывается смертью. Повиноваться старшинству и большинству они считают за долг и обязанность, так что если десять сидят вместе, то никто не позволит себе возражать против мнения девяти».

Придирчивый читатель не преминет заметить здесь очевидное противоречие столь же строгому требованию не делать никому зла даже по приказанию . По-видимому, оно разрешалось ими на уровне личной совести и личной ответственности за распознание зла, в сопротивлении которому они проявляли поразительную стойкость и бесстрашие:

«Удары судьбы не производят на них никакого действия, так как всякие мучения они побеждают силой духа, а смерть, если только она сопровождается славой, они предпочитают бессмертию. Война с римлянами представила их образ мыслей в надлежащем свете. Их завинчивали и растягивали, члены у них были спалены и раздроблены; над ними пробовали все орудия пытки, чтобы заставить их хулить законодателя или отведать запретную пищу, но их ничем нельзя было склонить ни к тому, ни к другому. Они стойко выдерживали мучения, не издавая ни единого звука и не роняя ни единой слезы. Улыбаясь под пытками, посмеиваясь над теми, которые их пытали, они весело отдавали свои души в полной уверенности, что снова их получат в будущем».

Не знаю, кому принадлежит эта гипербола о веселом приятии смерти под пыткой «растягиванием и завинчиванием» — переводчику, который переводил не с оригинала, а с немецкого, или самому Флавию, но учение ессеев о бессмертной и вечной душе, которая лишь временно, на срок земной жизни, попадает в «заключение» тела и после смерти тела вновь освобождается, уносясь в свое постоянное обиталище — «в вышину», тоже мало чем отличается от христианского:

«Бессмертие души, прежде всего, само по себе составляет у ессеев весьма важное учение, а затем они считают его средством для поощрения к добродетели и предостережения от порока. Они думают, что добрые, в надежде на славную посмертную жизнь, сделаются еще лучшими; злые же будут стараться обуздать себя из страха пред тем, что если даже их грехи останутся скрытыми при жизни, то, по уходе в другой мир, они должны будут терпеть вечные муки. Этим своим учением о душе ессеи неотразимым образом привлекают к себе всех, которые только раз вкусили их мудрость».

Думаю, что явив собой уникальную сокровищницу одного из романтических направлений еврейского ума и еврейской нравственности, они и сейчас не могут не привлекать нас неотразимым образом. Ведь они оказались едва ли не первыми прообразами и монастырей, и различных европейских коммун, и надежд французских революций на равенство и братство, и идеалов научного коммунизма, и неудавшихся советских колхозов, и очень удавшихся израильских киббуцев. То есть на протяжение последних трех столетий человечество без устали пробовало и будет продолжать пробовать их социальный опыт, несмотря на поражения, потому что бедным массам всегда будет казаться, что единственно логичный выход из несправедливости — это разделение добра алчных богачей поровну между всеми.

Любопытно, что о такой же еврейской секте, но в Египте, члены которой называли себя терапевтами, рассказывает Филон. Они тоже жили религиозными коммунами и во многом походили на ессеев.

У меня нет возможности, да и нужды, подробно просеивать все детали на оси «иудаизм — ессеи — Иисус» в плане их атрибутивности каждой из этих платформ. Скажем, молитва ессеев лучам восходящего солнца и культ безбрачия были чужды иудаизму. Первое Иисус отринул, второе, по крайней мере, не отрицал и склонен был относить к высшей святости, чем в дальнейшем и воспользовались его последователи. Зато святости субботы — наиважнейшему атрибуту иудаизма, доведенному до абсурда ессеями (см. выше об испражнении), счел возможным не следовать, «ибо Сын человеческий господин и субботы».